— Очень умно. А еще говоришь, что ты тугодумка.

— Тем более, что больней всего может ранить именно тот, кого считаешь избавителем от всякой боли. Думаю, тебе это знакомо.

— Да уж. Кому-кому, а мне это знакомо. И не только это.

— Одним сказанным невпопад словом, интонацией, тем, что опоздал на каких-то пять минут и так далее…

— И все равно, Настек, ты такая счастливая. Он… он какой-то…

— Какой?

— Сама знаешь — какой. С таким хочется бросить все и умчаться в волшебную страну. Неужели ты не понимаешь, какая ты счастливая?

— Понимаю. Но во второй раз мне было бы скучно в этой стране. Я даже понравившийся фильм редко смотрю второй раз.

— А если он приедет, ты будешь…

— Он не приедет.

— Ну, а если?

— Сейчас уже не может быть этих «если», в которые я совсем недавно верила безоглядно. Потому что они на самом деле часто сводили нас вместе. Сейчас в наших отношениях настала иная пора. — Понижает голос до шепота. — Страдательная.

— И ты бы не хотела, чтоб он приехал?

— Нет. Я бы этого не хотела.

Лариса внезапно вскакивает с кровати. У нее в руках зажженная свеча. Она выделывает какие-то странные па, задирает ноги выше головы, ставит свечку на лоб, подпрыгивает, ходит на руках, зажав свечку во рту, потом опять вскакивает.

— Спешите! Спешите! Последнее представление! Покупайте билеты, пока не поздно! Через час мы улетаем на своем блюдце на Венеру. Мы хотели спасти Землю, но она безнадежна. На ней гибнут птицы, цветы, звери. На ней гибнет любовь. Ваш мир черен, ваш мир разумен, ваш мир безобразен. Вы обуздали страсть, вы многого достигли благодаря этому. Но расплата грядет — и она будет горька!

— Послушай, ты, вгиковское дитя, это же плагиат. Это из Фицджеральда: «Обуздай страсть — и ты многого достигнешь». Сам же он сполна насладился своей страстью к Зельде.

— А ты помнишь, как это начиналось и чем кончилось? — неожиданно спрашивает Анастасия.

— А у нас с тобой? Чем у нас с тобой все кончится? Спокойной пенсионной старостью? Внуками?

— Настеньке это не грозит. Спокойная пенсионная старость и все остальное. Настенька такая непохожая на всех. Потому что она у нас самая умная. Умным людям не нужна любовь. Любовь — удел глупых, наивных, доверчивых, чувствительных, сентиментальных, пошлых, банальных. Удел умных — страдание.

Лариса возобновляет свой странный танец.

— В таком случае пускай я буду трижды, нет, четырежды дура, — говорит Катя.

— Всех посчитала? — спрашивает Лариса, не прекращая своего танца.

— Вроде да. Я бы согласилась не вылезать из дур, только после дипломата вряд ли захочется кого-то еще.

— Роковая встреча. Любовь до гроба. Судьба. Интересно, а кто моя судьба? — задумчиво говорит Анастасия.

— Ну уж не мой папочка. Это точно.

Катя весело хлопает в ладоши.

— Браво, мама. Браво, дочка. Бедный, бедный Анатолий Васильевич.

— Пойди и пожалей его.

— Нужна я ему? Как этот колченогий стул. — Катя говорит серьезно и даже печально. — Неужели ты слепая? Да в твоем присутствии он никого и ничего не замечает. Может свалиться в канаву, натолкнуться лбом на стену…

— Не свалится и не натолкнется. Жена не допустит.

— Да брось ты, Настек. Что для него жена? Сравнить тебя и ту…

— А зачем нас сравнивать? Та обеспечивает необходимую бытовую стабильность в образе чистых рубашек и носков, обедов из трех блюд, поддакиваний с заглядыванием в рот. Она знает от рождения, что этот мир создан для мужчин, а посему все мудрые женщины безоговорочно признают их главенство. Цитирую твоего любимого Фицджеральда.

— Да ты пойми: не о том главенстве идет речь.

— Представь себе, и о том тоже. Я же, как он выразился, все время на него давлю. Одним своим присутствием.

— Ну и дурак, — вырывается у Кати.

— Вовсе нет. Я на самом деле не умею подчиняться и поддакивать.

Лариса уже лежит в кровати, отгородившись ширмой, за которой горит свеча.

— А на нашей теплой, светлой, счастливой планете все до одного верят в то, что любовь — полное, безоглядное растворение друг в друге, — задумчиво говорит она.

— Может, переменим пластинку? У меня такое впечатление, что вы обе нанялись в адвокаты к Анатолию Васильевичу. Если не ошибаюсь, вы делаете это на свой страх и риск.

— И на сугубо добровольных началах, Настек.

— Пока истец отсутствует в силу чрезвычайно уважительных причин, я берусь представлять его интересы и…

Лариса засыпает, не докончив фразы.

— Ладно, отложим все проблемы до завтра. Или же лучше до Москвы. Хорошо, что мы здесь одни, правда, Катюш? Не надо никого любить или не любить. Можно просто жить.

Она заходит за ширму, поправляет Ларисину подушку, наклоняется над ней и задувает свечу на табуретке рядом с кроватью.

Катя щелкает выключателем, и комната погружается во мрак.

В окно виден ковш Большой Медведицы.

Катя идет в свою каморку под лестницей, в темноте снимает платье, тугой неудобный лифчик. Потом залезает под простыню и лишь тогда снимает трусы.

Она лежит с открытыми глазами.

За окном тихо шелестят деревья и турчат цикады.

Солнечный день.

Катя сидит за столом, на котором стоит портативная пишущая машинка, лежит бумага.

Анастасия стоит возле окна, задумчиво глядя вдаль. Голос ее звучит тихо и без выражения. Словно она разговаривает сама с собой.

— Маму не выпускали за границу из-за того, что ее отец — враг народа. Ее и здесь держали в тени, давали самых дрянных концертмейстеров, ее удел был — задворки вместо концертных залов. К сорока она потеряла голос — дивной красоты контральто. Дедушку реабилитировали совсем недавно. Общим списком.

Падает ширма. Лариса в пуантах и трико. У нее пылают щеки.

— И ты можешь любить страну, которая так обошлась с твоим дедушкой? Я ненавижу! Я буду мстить! Я обязательно узнаю, кто убил моего прадедушку!

Катя деловито листает книжки, вставляет в машинку лист бумаги.

— Это лучше всего перевести так, — бормочет себе под нос она, — «Чутье к нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой степени». — Быстро печатает на машинке. Потом устремляет взгляд в пространство и декламирует по памяти: — «Классовая борьба продолжается, и наша задача подчинить все интересы этой борьбе. И мы свою нравственность коммунистическую этой задаче подчиняем».

Лариса тем временем подходит к палке на стене, становится на кончики пуантов, складывает руки корзиночкой возле живота.

— Мама, а почему одни люди сажали в тюрьму других? — спрашивает она и наклоняется, касаясь руками пола.

— Во имя светлого будущего, которое наступило, — отвечает за Анастасию Катя.

Лариса