нарочного в Кежму. Тирст сумел и тут выгадать два дня. Сказал, что на Кежемский рудник пошлет смотрителя материальных припасов чиновника Аргунова, который в случае надобности подменит Могуткина и отошлет его в завод.

И подпоручик снова согласился: не хотелось ему обнаружить перед Тирстом свой особый интерес к Могуткин у.

Закончилась эта история так, как и следовало бы предвидеть, если бы он, подпоручик Дубравин, с первого дня взял во внимание всю хитрость и все коварство Тирста (о качествах сих предупреждали подпоручика в Горном отделении. И в письме Могуткина говорилось о том же…).

Аргунов вернулся через четыре дня и сообщил, что Могуткина в Кежме нет… и не было.

Тогда и начали поиски. Искали всей казачьей командой три дня и три ночи — и впустую. Только и прибытку, что подстрелили ночью в тайге какого‑то бродягу, да и тот уполз в чащу.

Тирст в присутствии подпоручика с пристрастием допрашивал: не Могуткин ли то был?

— Никак нет. Могуткин росту малого и тощ. А этот варнак, поди, па полголовы выше будет, чем их благоро–дие, да и в крыльцах поширше, — поклонясь подпоручику, показывал казачий вахмистр.

И все бывшие с ним казаки согласно подтвердили, что беглый варнак был росту отменно высокого.

Тирст сделал представление ннжнеудпнскому горному исправнику о нахождении в бегах урядника 1–й статьи Якова Корнеева Могуткина.

А подпоручику Дубравину осталось только написать свой первый рапорт.

Было опасение, что главный горный ревизор Восточной Сибири геперал–майор Бароцци де Эльс, в подчинении коего состоял подпоручик как офицер корпуса горных инженеров, усмотрев в поведепип Дубравина потворство управителя завода, отзовет его и пошлет взамен другого офицера, более способного и рачительного к службе.

А подпоручику очень не хотелось уезжать из завода. Неужели эта подлая титулярная немчура останется неразоблаченной и торжествующей?.. Да разве только в немчуре дело? А Настя?.. Как можно уехать сейчас! Вот оиа опять в лес пошла. Должен он, наконец, узнать, зачем она по два раза на дню туда ходит?..

2

Было бы подпоручику не ходить тогда на заводской пруд…

Да уж больно жара стояла нестерпимая. Едучи из Петербурга в далекую Сибирь (а ехал не по своей охоте — но нужде), страшился лютых морозов. Чего только не наговаривали: и птица не лету мерзнет, и пар изо рта тут же стынет и ледяной дробью сыплет па землю. А вот что жары такие, — никто не поминал.

Подпоручик с утра занимался в конторе, в небольшом, но светлом, по–городскому отделанном кабинете Тирста. Бухгалтер завода, канцелярский служитель Мельников, подносил ему одну за другой счетные книги и, в случае надобности, давал пояснения. Мельников, мужчина еще не старый и видный собою, с первого взгляда пришелся по душе подпоручику и статной своей фигурою, и умным открытым лицом, и неторопливою плавностью движений. Окладистая русая с золотым отливом борода не старила Мельникова, а, напротив, как бы подчеркивала мощь крупной его фигуры, и очень к лицу ему была простая русская одежда — длинная белая косоворотка, перехваченная пояском с кистями, и широкие плисовые штаны, заправленные в мягкие козловые сапоги.

Каленое июльское^ солнце заглядывало в раскрытые окна, и подпоручик уже не раз отирал лицо и шею фуляровым платком.

— Ваше благородие, сняли бы мундир, — сказал Мельников и, пряча улыбку в усах, добавил: — Вы сейчас на заводе старший в чине.

Подпоручик засмеялся:

— Как старший в чине, приказываю: именовать меня просто Алексей Николаевич. А то с этим благородием позабудешь, как и зовут тебя.

— Это ведь кто как, — опять усмехнулся Мельников, — Иван Христианович этого не опасаются.

Подпоручик встал, потянулся, расправляя уставшую от долгого сидения за столом спину, снял свой светлый с высоким стоячим воротником мундир и бросил его на подлокотник кресла. Потом внимательно посмотрел на бухгалтера, как бы примеряясь, можно ли ему довериться, и решился.

— Василий Федотыч! Шарюсь я в ваших книгах четвертый день и усмотрел покамест одно. Как отбыл из завода капитан Трескин, так дела пошли под гору. А почему, ума не приложу. Судя по книге приказов и по арестантской ведомости, в потворстве нерадивым господина Тирста обвинить нельзя.

Мельников кивнул в знак согласия.

— В чем другом, а в этом неповинен.

— А в другом?

Мельников подошел вплотную так, что пышной бородою коснулся накрахмаленной рубашки подпоручика, и тихо, но внятно произнес:

— Алексей Николаевич! Все на виду лежит. Больше сего сказать пока не могу.

И еще часа три сидит подпоручик, не разгибая спины и обливаясь потом, но так и не может усмотреть того, что на виду лежит. Надо быть, не в этих книгах лежит…

А солнце, как за полдень перевалило, палит еще нещаднее. И хоть бы ветерком потянуло. Подпоручик подходит к окну. Нет, тишина. За окном жидкая березка. Ни один листок не шелохнется. Контора на высоком бугре, во все стороны далеко видно. И кругом тишина. Застыли и раскидистые ветлы над синей водою пруда и кряжистые сосны на его дальнем крутом берегу. Только за околицей слободки над косогором струится зыбким маревом разогретый воздух.

— Вот тебе и Сибирь! — утираясь мокрым, хоть выжми, платком, дивится подпоручик. — Сахара! Мозги плывут!

— Пошли бы вы. Алексей Николаева, на пруд да ополоснулись, — говорит Мельников. — А книги эти от вас не сбегут. Их можно и опосля полистать.

— И то! — Подпоручик берет на руку свой мундир и шагает к двери.

— Оставьте, — говорит бухгалтер, — я замкну.

Подпоручик секунду колеблется, потом машет рукой — здесь не город, комендантский патруль не задержит — и отдает мундир Мельникову.

На верхней ступеньке крылечка в тени дремлет разморенный жарой Перфнльич. По щеке его, покрытой седой щетиной, как овца по жнивью, неторопливо бродит большая черная муха. На звук шагов Перфильич открывает один глаз, увидев подпоручика, вскакивает и вытягивается во фрунт.

— Сиди, сиди, — говорите подпоручик, хотя знает, что Перфильич все равно потянется за ним.

Они спустились с крыльца, — подпоручик быстро, через ступеньку, Перфильич осторожно переставляя старые ноги — и по аллее подростков-тополей, в два ряда высаженных по скату холма, вышли на главную улицу заводской слободки. Широкая улица заросла густой курчавой травой, лишь посередине желтовато–серой полосой пролегла пыльпая дорога.

Провожаемые ленивым лаем тоже разомлевших от жары собак, они по косому переулочку выбрались за околицу слободки. Теперь уже недалеко и до пруда. В просвет между ветлами виден берег и в синей воде россыпь белых и серых