своих выводов.

Самое же главное, что своей «детскости» он не утратил и в старости. Академик Павлов с неистощимым задором играл в игру рязанских школяров — городки. И не было для него большего удовольствия, чем выбить «пушку» или сорвать «запечатанное письмо». На всю жизнь осталась у него любовь к собиранию и коллекционированию бабочек. С какой живостью, несмотря на возраст, он гонялся за отсутствующими в его коллекции экземплярами.

Так много непосредственного, нередко наивного, чисто детского было в его характере!

«Не гожусь я для жизни среди взрослых, — признавался он в одном из писем своей будущей жене. — Никогда нет примирения с этим жизненным комедиантством, с этой внешностью, так далекою от истинных желаний, намерений, чувств, мыслей. Ты счастлива тем, что можешь в твоих ребятишках видеть их душу до дна, видеть их истинные восторги, действительное горе, настоящие желания, видеть людей, а не обязательно актеров. Я завидую тебе. Я бы ликовал в этой истино людской компании… Как влечет меня сейчас к этой детской компании и как мне хорошо представляется среди нее».

В детстве ему приходилось не только отцу в огороде помогать, но и матери в домашнем немалом хозяйстве: и дров наколоть, и воды из колодца принести, и печи в доме протопить. Печи с тех самых пор и до глубоких седин — где бы ни случалось жить — топил всегда сам, и делал это мастерски. «Теперь печи топить не умеют», — ворчал сердито, но и с некоторою похвальбой своему искусству.

«Спасибо матери с отцом…» — до самой старости не уставал повторять великий физиолог.

ДЕЛА БОЖЕСКИЕ И МИРСКИЕ

В роду Павловых — сколько знали и помнили — все были служителями церкви. Правда, все больше низшими церковными чинами — дьячками, пономарями. Отец будущего академика окончил семинарию и первым выбился в священники, званием этим дорожил и службу нёс исправно. Братья его — оба Иваны — не сподвиглись на столь успешную стезю. Один, несмотря на то, что был церковным служителем, слыл непобедимым в кулачных боях. Был подстережен завистниками, в одной из схваток исподтишка ударен, видимо, свинчаткой, чугунной гирей или чем другим недозволенным и вскорости скончался, оставив семью на попечение своего преуспевающего брата. А другой — ерник, весельчак, выпивоха — сам не удержался в священниках, бросил нудную церковную службу, стал бродяжничать, а потом и вовсе спился на вольных хлебах. Детей же его тоже пришлось поднимать брату.

Священник Николовысоковской церкви отец Петр стал таким образом единственной опорой всей многочисленной родни. Он принял это как должное, не огорчался излишне, с чисто крестьянской сноровкой старался поддержать свой бюджет огородом, яблоневым садом, прочим домашним хозяйством. Что же касается службы, то все обряды он справлял охотно, а проповеди читал с явным удовольствием. Рязанская консистория даже издавала эти его сочинения как образцовые.

Не зря, видно, он выписывал столько газет и журналов, стараясь, чтобы мирские дела не заслоняли духовных интересов. Любил изъясняться по-латыни и по-гречески. Письма сыну, когда тот уехал из Рязани, писал тоже все больше по-латыни. «Возлюбленнейший мой сын, как не радоваться мне, видя твои успехи на путях познания!»

Само собой, и сыновей своих он не мыслил иначе как с семинарским образованием. А потому, когда пришла пора, мать пошила для сыновей из старых отцовских ряс мундирчики, и глава семьи отвел их на Соборную площадь, где в белом каменном доме помещалось Рязанское духовное училище. Дмитрию тогда было девять лет, а Ивану — все одиннадцать, но поступили они оба в первый класс. Года за два до этого случилась беда: раскладывая для просушки яблоки на крыше сарая, Иван упал с нее на каменную площадку и сильно зашибся. Не чаяли, что и поправится. Выручил родственник — игумен Троицкого монастыря: забрал крестника к себе, сам «прописал» ему физкультуру, обтирания, купания — выходил-таки, поставил на ноги. Привез в Рязань как раз к сроку, когда надо было начинать учебу. Так и пошли оба брата-разногодки в один класс.

А всего в училище было четыре класса. И предстояло тут братьям изучить святую историю Ветхого и Нового завета, церковное пение, чистописание, славянскую и русскую грамматику, арифметику — словом, азы божьей науки и грамоты.

Самая же главная премудрость должна была начаться в семинарии, куда братья поступили, окончив училище. Теперь по утрам они бежали по Никольской направо и сворачивали за угол на Семинарскую. В духовное же училище шагал тем временем младший брат — Петя. Других дорог к учебе для детей священника в ту пору в Рязани не было. А отец непременно хотел видеть сыновей образованными.

Особые надежды питал он в отношении старшего — Ивана. Выучится, станет священником, будет кому в старости передать свой приход. Да и по характеру он самый основательный, любит читать, на пустяки разные, как весельчак Дмитрий, не отвлекается. Даст бог, выйдет толк из мальца. А пока пусть зубрит латынь и греческий, долбит богословие, штудирует философию, в риторике упражняется.

Семинария тех лет была уже не той твердолобой бурсой, что описана в знаменитом романе Помяловского. Конечно, тут вдосталь пичкали священным писанием, церковной историей. Однако же не забывали логику, психологию, педагогику и даже философию. Не последнее место занимали история, русская словесность, литература. Даже физику и математику должны были знать будущие церковнослужители. И не только древнюю латынь и греческий, но и французский с немецким. Были тут и уроки естественной истории. И сочинения писали на вольные темы, дабы развить в семинаристах способности к рассуждению и свободному изложению мыслей — как без этого обойтись будущим проповедникам? И дискутировать их обучали по всем правилам, чтоб и этим искусством ревностные служители церкви владели в совершенстве — мало ли какие вопросы могут задать им ретивые прихожане: надо уметь отбиваться.

Семинарист Иван Павлов особо преуспел по части дискуссий. Заядлым спорщиком на всю жизнь остался, не любил, когда с ним соглашались, — так и кидался на противника, норовя опровергнуть его аргументы. Семинарская наука не пропала для него даром. И брата, и своих одноклассников, и даже отца вовлекал он в жаркие дискуссии, да только не по церковным догматам.

Случилось ему как-то прочесть статью неизвестного автора по фамилии Писарев. «Всемогущее естествознание держит в своих руках ключ к познанию всего мира», — было сказано там. Естествознание, а не