согласно третьей — чтобы я не заводил никаких разговоров, иначе мне будет наотрез отказано в согласии на предложенные условия.

Хотя это соглашение и не понравилось мне, я вынужден был под ним подписаться и клятвенно обещал все, что от меня требовали. Хозяйка очень подробно объяснила мне, как найти предназначенную мне кровать, и я поднялся наверх без свечи. Лабри ощупью раздел меня, и я твердо вознамерился уснуть. Но какой ангел уснет, когда искушение так близко? Совершенства прекрасной незнакомки целым сонмом вставали в моей памяти, я приписывал ей еще другие, и, если говорить изысканным языком, любовь заняла так много места в моем алькове, что Морфею пришлось уйти из него.

— Я раскусил тебя! — скажешь ты.

Тебе это не удастся! К лицу ли тебе говорить, что ты раскусил меня? Жизнь так полна случайностей, способы обольщения так разнообразны, женское сердце так слабо, а ночи так долги! Право же, нужно меньше времени, чтобы осуществить целый заговор.

Да и откуда ты знаешь, если бы я взял на себя труд задумать и предпринять это дело, почему бы счастье, верное своим любимцам, не принесло мне легкую победу? Или, по-твоему, я был бы первым, кто удостоился триумфа, не испытав опасностей сражения?

Пробила полночь, и я услышал легкий шорох, и вслед за ним приятный голос робко позвал меня: «Сударь!», на что я немедля откликнулся столь же робким тоном.

— Сударь, — продолжала моя прелестная собеседница, — я забыла вас предупредить, что разговариваю во сне и что мне иногда случается говорить по ночам очень странные вещи. Я, видите ли, сочиняю сказки.

— Я в восторге, — ответил я, — и, если они интересны, я их вставлю в свои романы.

Об этом вовсе не следовало говорить, но ты знаешь, что из всех своих детей больше всего любишь самых некрасивых, и родительская нежность находит таким образом способ отомстить за них природе. Впрочем, может быть, в моем намерении заключалось нечто навевавшее сон или наш разговор все равно должен был на этом прекратиться, но моя соседка с зеленой кровати удовольствовалась сухим замечанием, что ей было бы очень жаль прервать мой сон, а я удовольствовался мыслью, что скорее повешусь, чем не прерву ее сновидений.

Действительно, час спустя она крепко спала и разговаривала вовсю, но так тихо, что я не мог уловить ни одного слова. Меня разбирало любопытство; я прислушался, затая дыхание, свесился с кровати, встал с нее, сделал шаг, другой, третий, взялся за занавеску, приподнял ее; потом нащупал одеяло и скользнул под него.

До этой минуты руководила лишь похвальная любознательность и мое поведение было вполне невинно. Ручаюсь, однако, что мои намерения будут истолкованы дурно. Клевета! Ты сам знаком с нею. Счастлив тот, кто, как я, может ей противопоставить чистую совесть и мужество добродетели.

— Боже мой! Что вы делаете?

— Я слушаю.

— Но наше соглашение!

— Оно не нарушено.

— Тут что-то нечисто!

— Судите сами.

— Я вас предупреждала, что во сне разговариваю.

— А я забыл вас предупредить, что я во сне гуляю.

— Вы чудовище!

— Лучше быть чудовищем, чем наглецом.

— Ах!..

Можешь надо мной издеваться, мой друг. Дальше следует неизбежное многоточие.

Лабри пришел будить меня в четыре часа утра.

— Удивительно, — сказал он. — Вы лежите справа, сударь, а я вас слышу слева.

— Тут есть эхо, — ответил я. — Ты найдешь объяснение этому у Робертсона в его «Акустических обманах».

Я распрощался с моей красавицей, и — так как тебя надо вознаградить за длинные рассуждения быстрыми переходами — вот я уже в полумиле от Труа и в двух шагах от моей кареты, которая только что сломалась. Происшествие это не покажется тебе слишком оригинальным, но позволь мне считать, что оно было необходимо. Я понимаю, какую выгоду мог бы извлечь изобретательный ум из столь богатого возможностями обстоятельства. Ничто не мешает мне, например, слегка поранить себя и велеть себя перенести в соседний замок, где живет красивейшая женщина Шампани. На этом фундаменте, как бы он ни казался непрочен, я без труда могу возвести самую сложную интригу, которая разрешится в третьем или четвертом томе свадьбой, ожидаемой всеми с первой страницы; если же и этот план покажется мне слишком простым, я могу вышить на его канве несколько более или менее удачных эпизодов, которые неминуемо произведут замечательный эффект и сведут с ума парижских модисток.

Но я вменил себе в закон не говорить ничего, кроме правды, и, вместо того чтобы блуждать по коридорам «романтического» жилища моей знатной хозяйки, тебе придется последовать за мной в некий город, где твое воображение не найдет столь богатой пищи и где я пробуду неделю.

Однако я недостаточно жестокосерден, чтобы задерживать тебя там на столь долгое время, и так дорожу хорошим расположением твоего духа, что не хочу портить его в этом старинном забытом городе, который можно было бы покинуть без сожаления, если бы его не украшала своим присутствием прекрасная женщина, чье имя известно всем. Видя всеобщее обожание, которым она окружена, вспоминаешь, что самые варварские народы воздвигали храмы Венере, и древние, мне кажется, меньше бы дивились путешествию Психеи в ад, если бы могли предвидеть, что грации когда-нибудь поселятся в Труа.

Сопоставление главного города департамента Об с Тартаром не так необычно, как тебе кажется. По крайней мере я не знаю, отличаются ли сыщики Радаманта более неумолимым и подозрительным нравом, чем таможенные досмотрщики в Труа. Один из них заявил, что у меня паспорт не в порядке; другой клялся, что видел где-то список моих примет; третий, найдя в моей записной книжке перечисление действующих лиц какого-то водевиля, принял его за список заговорщиков, и, наконец, когда я, чтобы придать себе весу, показал мои любовные стихи и лицейские аттестаты, кто-то с комической важностью заявил, что в Труа нет ни одного ученого, но есть Академия.

Вырвавшись из этого юридического лабиринта, я тотчас же велел приготовить экипаж. Так как для этого требовалось время, я отправился поразвлечься на представление «Магомета»,^[6] которое происходило в зале, так удобно построенном, что, сделав один шаг, можно было без труда перейти с авансцены в амфитеатр. У законодателя Аравии была отрезана кисть правой руки, что имеет немалое значение при декламации. Зопир был разбит параличом, у Сеида пропал голос, а Пальмира, беременная на девятом месяце, не могла скрыть доказательства своей греховной любви. Но забавнее всего в этом балагане была увлеченность зрителей: они стучали ногами от восторга и разражались долгим ревом всякий раз, как эти Росции^[7] на подмостках