Предчувствие
Ой, в долине гуси гоготали,
говорят в народе — не к добру.
Ласточки-касаточки летали,
яворы скрипели на ветру.
В курене вразвалку спали дети,
а у коновязи фыркал конь.
Ой, в долине рано, на рассвете,
вспыхивал
и потухал огонь.
В это время ветер бил о стену
и сдувал последнюю звезду…
Сапоги обую,
френч надену
и к долине тихо побреду.
Так и сделал.
Звезды золотые!
Блеск шелома!
Ржание коня!
Предо мною времена Батыя
встали
и глаза свои косые
прямо обратили на меня.
Грянули мечи —
и… я проснулся.
Охладивши сонное лицо,
френч надевши,
в сапоги обулся,
молчаливо вышел на крыльцо.
Ночью шла гроза,
корежа клены,
сны ломая,
руша погреба.
…Мимо пролетают эскадроны,
и ревет военная труба.
1938 г.
Перед грозой
Готовит облако грозу.
А мы с тобой —
рука к руке —
идем по берегу.
Внизу
скользят байдарки по реке.
Одна,
другая…
Духота
гремучим зноем налита.
Там, за рекой, аэродром —
зеленый луг во все края.
Чернеет мрак.
Грохочет гром,
полнеба молнией двоя.
И от разрядки дуговой
запахло свежею травой.
Внезапный ветер на воде
сильнее волны закачал.
И снова — гром,
и кое-где
по листьям дождик застучал…
Повисла капелька слезой
на дубе.
Жаждою томим,
распахнут мир.
Перед грозой
мы о Европе говорим…
Вдруг — молния,
и снова гром.
Спокоен,
строг аэродром.
Все то, что двинется вперед,
аэродром в себе таит.
Здесь, у ангара,
самолет
мотором к западу стоит.
Он ждет сигнала.
Но пока —
в разливе синеватой мглы
спокойно катится река,
и начинают петь щеглы,
и травы блещут бирюзой,
и люди в облака глядят.
Спокойны мы:
перед грозой
бомбардировщики гудят,
и на крыле несут они
пятиконечные огни.
1938 г.
Воспоминание
Матери посвящаю
Я помню двадцатые годы:
станица,
за садом — река;
ее беспокойные воды
багровыми были слегка.
Тогда от Раздор до Ростова
летучие банды Краснова,
как хищные птицы, несли
и страх и погибель земли.
Но брат мой ушел к партизанам,
а через неделю всего
дороги покрылись туманом —
красновцы поймали его.
Летучие хищные птицы,
в долине оставшись одни,
на пятой версте от станицы
его расстреляли они…
И я вспоминаю ночного
осокоря скрип на ветру,
за окнами злого, степного,
летящего снега игру.
И синюю дымку рассвета,
и брата, что умер в бою…
То было когда-то и где-то,
у детства на самом краю.
Июнь, 1939 г.
Двое юношей
Голуби мира летят, летят
с веточкою тоски.
Где-то в долине упал солдат
замертво на пески.
Ночь африканская. Путь прямой.
Дым с четырех сторон.
Сумерки тропиков. Но домой,
нет, не вернется он.
Голуби мира летят, летят
с холодом и теплом.
Пушки германские заговорят
на языке своем.
Руша преграды, мои враги
в лютых ночах идут,
снова солдатские сапоги
рейнские травы мнут.
Голуби мира летят, летят,
веточку в клюв зажав;
кружатся,
кружатся,
кружатся над
крышами всех держав.
Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Слыша его, у больных болот
возмужавший в борьбе
негр поднимается и поет
песенку о себе:
«Пусть в селении Суалы
в яростную грозу
враги заключат меня в кандалы —
я их перегрызу.
Примет кости мои земля —
брат мой возьмет ружье;
за океаном, у стен Кремля,
сердце стучит мое».
Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Оно адресовано миру всему,
и твердость в нем наша вся.
И московский юноша вторит ему
тихо произнося:
— Милая Родина! Ты в бою
только мне протруби;
если надо тебе,
мою
голову — отруби!
Факелом над землей подними,
долго свети, свети,
чтобы открылись перед людьми
светлые все пути.
Разве знают мои враги
вечность таких минут,
враги, чьи солдатские сапоги
рейнские травы мнут?
1939 г.
Дорога моей земли
Холмы и курганы
вблизи и вдали —
мозоли войны
на ладонях земли.
На всех расстояньях
шумит чернобыл —
от ханской орды
до фашистских могил!
Разрой чернозем
и взгляни:
что ни шаг —
над костью монгольской
тевтонский шишак.
Французские ружья
с суглинком в стволе
(цейхгауз бесславья,
зарытый в земле)…
Оружье и череп —