Пикуль Валентин
'Где же немцы'
Пикуль Валентин
"Где же немцы?"
В полдень она стала потихоньку собираться. Тайком от матери Татьяна отложила в отцовский котелок - посуду старого солдата - немного постной гречневой каши, выбрала из-под квохчущих наседок четыре яйца и бережно завернула все это узелком в свой платок. Ковригу домашнего хлеба, еще теплую и душистую после печи, девушка торопливо сунула к себе за пазуху и, таясь по задворкам поселка, сбежала к речке.
На мосту Татьяна остановилась, испуганно огляделась - не видел ли кто ее? Но вроде никто не заметил. С тех пор как фронт придвинулся ближе, поселок как-то затих, собаки и те лаяли реже, только изредка пылили вдоль дорог серые грузовики, да гарнизонные солдаты, как будто им больше нечего делать, стирали свое бельишко на камнях возле речки.
Татьяна скинула босоножки и, держа их в руках, легкими прыжками домчалась до опушки леса. Тоненькая и длинноногая, с трясущимися на затылке от быстрого бега кудряшками, она была похожа на девочку, спешившую в лес за ягодами. Бойким зверенышем нырнула она в сторону от тропы, в самую гущу ольховых зарослей, вдоль неглубокого оврага добежала до старого, поваленного ветроломом дерева. Здесь она остановилась и прислушалась: далекий гул фронтовой перестрелки едва достигал ее слуха, и только высоко в небе кружились два юрких "жучка" - самолеты. Их пулеметное клюканье было едва слышно.
Неожиданно ее окликнули по имени, раздвинулись невдалеке кустарники, и Павел сам вышел ей навстречу. Татьяна тихонько всхлипнув, припала ему на грудь, он нащупал у нее за пазухой хлеб, засмеялся.
- Немцы еще не пришли? - спросил он.
Она молча качнула головой, и он, взяв у нее свертки с едою, повел ее в самую гущу кустарников. В этом году в лесу дико разрослись волчьи ягоды, он увлекал ее в их буйные заросли, багровые ветки хлестали ее по лицу. Они сели. Павел, жадно набрасываясь на еду, сказал:
- Здесь тихо. Давай всегда будем тут встречаться. Ладно? Ну рассказывай, что в поселке-то?
Она пожала плечами:
- Все так же. Нам на двор четырех солдат поставили с лейтенантом. Мама им картошку варит.
- А где живут-то? - насторожился Павел.
- На кухне.
- Небось пристают к тебе, а? Ведь пристают?..
Татьяна вспомнила лейтенанта Володю, фамилии которого она даже не знала: он входил по утрам всегда с одними и теми же словами: "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало." Дальше он, наверное, не помнил стихов и, зачерпнув воды, шел чистить зубы, очень несуразный и смешной в своих широко раздутых залатанных галифе.
- Чего молчишь? - снова спросил Павел, опуская в котелок ложку. Пристают ведь, наверное, да?
Татьяна одернула юбку и отмахнулась:
- Ой, что ты, опомнись! До этого ли им теперь.
Потом машинально сорвала гроздь красных ягод, повертела их в пальцах:
- Красивые, а ядовитые.
Павел вдруг перестал жевать и спросил:
- А ты чего это смотришь так на меня?
Татьяна отбросила ветку, ответила прямо:
- Дезертир ты, Паша. вот и смотрю. Никогда дезертира не видела, только читала про них.
- Ну, - не сразу ответил он, - смотри, коли хочешь. Только я пропадать попусту не желаю.
Татьяна робко заглянула ему в глаза, коснулась рукою давно небритой впалой щеки:
- Почему? - спросила она жалобно, - ну почему я такая? Ведь любого, как ты, я бы не то что кормить, а.
Она испуганно замолчала, и он тихо напомнил:
- Ну договаривай.
- Просто донесла бы о нем, - неожиданно твердо закончила Татьяна, - а вот о тебе не могу. люблю я тебя, Паша. люблю.
Лицо его, давно не мытое, продымленное у костров, словно осветилось изнутри:
- Любишь, да?.. Это правда?
- Очень, милый ты.
Он запрокинул ей голову и нежно поцеловал в губы. Заметив слезы в уголках ее крепко стиснутых глаз, горячо зашептал:
- Ну-ну, не надо плакать, родная. Вот погоди, придут немцы, так я из лесу-то выберусь. Заживем вместе. Нам ни до чего дела не будет. Пускай дураки воюют.
Татьяна поднялась, взяла котелок, молча пошла в сторону. Он проводил ее немного и, погладив по спине, попросил умоляюще:
- Так ты - не забывай, приходи скорее.
Поутру ударили заморозки. Лейтенант Володя, как всегда, пошел умываться, и под его сапогами уже отчаянно раскалывался хрупкий ледок. Татьяна видела в окно, как он ежится от утренней свежести, и думала о Павле: как-то он провел ночь в лесу, один, на голой земле, в тощеньком ватнике?..
Выбраться к нему для свидания ей удалось только через день. Волчьи ягоды еще издали полыхнули ей в глаза своим фальшивым пламенем, но Павел на этот раз не вышел к ней навстречу. Она долго искала его, исцарапав лицо и руки, потом даже стала звать его:
- Паша, Паша. это я, не бойся!..
Он выполз перед ней, как зверь, откуда-то из трущобы, страшный, рваный, зябко вздрагивая от холода, и первое, что спросил он у нее, было:
- Немцы пришли?
- Нет, не пришли.
Переступив ногами на одном месте, он плачуще сказал:
- Так что же они? Тоже мне, вояки.
Они разожгли маленький костерок, Татьяна подогрела ему домашние щи, дала ему водки. Он выпил, немного пришел в себя, и она сказала ему почти ласково:
- Нехорошо это, Пашенька. Надо бы уж тебе, как и всем.
Лицо у Павла как-то нервно перекосилось, и он больно ткнул ее в бок костяшками пальцев:
- Дура ты! - сказал. - Тебя бы туда, в адище этот. У немца-то техника, он из автоматов по нам шпарит, а мы что?.. Дадут тебе три патрона на день да сухарь еще с куском сахара - вот и воюй.
Татьяна стерпела этот удар, прижалась щекой к его плечу. Павел обмяк, ласково погладил по голове.
- Это не война, - сказал он.
- Ну а другие-то, Пашенька, как же? Воюют ведь!
- Драпают, а не воюют. До войны-то мы в школе вон как пели: "Броня крепка, и танки наши быстры." А где они танки-то? Где самолеты?..
- Неправда, Паша. Вчера через наш поселок целая колонна танков прошла, и всю ночь они грохотали, а самолетов летело туда видимо-невидимо. Правда!
Он не заметил ее наивной лжи, а она попросила:
- Может, вернешься?.. Может, простят тебя?
Он резко отстранился от нее:
- Нашла дурака! Вернуться?.. Чтобы к стенке меня поставили?..
Уходя от него, Татьяна сказала:
- А ведь немцы, Паша, могут и совсем не прийти.
Он промолчал. Потом, сплюнув, махнул рукой:
- Все равно. Мне уже пути обратного нету.
Она приходила к нему еще несколько раз, и почти с ужасом замечала, как дичает этот человек в лесу, без людей и без крова, пугливо вздрагивающий от крика птицы, от каждого шороха. Взгляд у него постепенно становился мутным, он жадно вырывал из рук девушки пищу, просил приносить водку, ругал ее, если она не появлялась в лесу каждый день.
От ватника у него остались одни лохмотья, пилотку он распустил и надвигал ее верха на уши. Злобный и
