Хорош!»

Наконец Меер заговорил.

— Шландаешь? — густым голосом проговорил он. — Опять?

Ирмэ вдруг схватился за правую ногу, присел и громко заохал: «О-хо-хо!»

Меер только сердито подергал усами.

— Фокусы-покусы! — крикнул он. — Опять? Чего в хедер не пошел?

— Нога болит, — прохныкал Ирмэ.

— Ты что врешь-то? Где болит?

— Тут. — Ирмэ показал на сгиб колена.

— Где? Тут?

— Выше.

Верно, на сгибе колена была какая-то ранка, не то прыщик, не то царапина — чушь. Однако Меер посмотрел на ранку, пошевелил усами и присмирел.

— Шляешься чорт знает где — и покалечил ногу, — сказал он мирным голосом. — Болит?

— Ух! — сказал Ирмэ. — Так и жжет!

— Ну-ну, — проворчал Меер. — Нечего. Сам виноват. Дурня.

Он опять припал к кружке, выпил все, до капли, рукавом рубашки обтер рот и снова посмотрел на сына.

— А ну! — рявкнул он вдруг громовым басом. — В хедер! Шагом арш!

Меер был когда-то солдатом и до сих пор любил команду.

Ирмэ будто вымело со двора. Он подтянул штаны, взмахнул руками и, подпрыгивая, притоптывая, понесся по улице. За ним, как тень, шло густое облако пыли. Бегал Ирмэ ловко, ничего не скажешь. Он был весь в отца: рыжеволосый, невысокий, но коренастый, плотный. Крепкий парень. Лет ему было — двенадцать.

Пробежал он, однако, немного. Шагов двадцать. На двадцать первом — он умерил бег. На двадцать пятом — пошел шагом. А на тридцатом — остановился, стал. Постоял, подумал — и вдруг повернул. Он что-то вспомнил, — должно, смешное: шел и смеялся.

Дойдя до углового дома, Ирмэ вскарабкался по свае наверх и просунул в открытое окно голову.

— Симхе! — проговорил он глухим и, как ему казалось, страшным голосом.

Шапочник Симхе, маленький старичок с седой бородкой, с близорукими добрыми глазами навыкате, стоял у стола, спиной к окну, в жилетке, в ермолке и что-то гладил. Как всегда, он при этом напевал. Кроме него, никого в комнате не было. Только часы тикали на стене.

— Симхе! — повторил Ирмэ тем же глухим, страшным голосом.

— А? — не оборачиваясь, сказал Симхе. — Кто?

— Я!

— Кто — я!

— Смерть! — Для пущего страху Ирмэ заскрежетал зубами, зарычал.

— Смерть? Что — смерть? — не понял Спмхе.

— За тобой пришла, Симхе! Готовься! — прокричал Ирмэ и, прежде чем шапочник повернул к окну голову, бух вниз и — ходу.

Пройдя немного, Ирмэ оглянулся: в окне торчала голова шапочника, моталась туда-сюда и удивленно хлопала близорукими глазами.

«Погоди у меня! — подумал Ирмэ. — Будешь, соловей, распевать! Посмотрим!»

Он был доволен, Ирмэ: шел, сжав кулаки, высоко подняв рыжую голову.

«Погодите вы!»

Потом присел на краю канавы у чьих-то ворот и задумался.

«Вырасту, — думал он, — я им покажу! Подумаешь — «взрослые»! Раз у тебя борода до пупа, так ты и козлетоном пой, ты и ребят дери за ухи, ты и в сапогах гуляй в будень. Подумаешь! А ты — «мальчик, тебе куда?» Ты и в хедер ходи, — ты и воду носи, ты и курить не моги. Тьфу!»

Воровато оглянувшись, Ирмэ достал из-за пазухи окурок махорочной цыгарки, вынул из кармана спички и закурил.

«Погодите! — сердито думал он, пуская кольцами дым. — Погодите вы!»

Неподалеку, на самом солнцепеке, свернувшись комком, лежал Халабес, знаменитый на всю улицу кот, облезлый, дряхлый зверь, весь в плешинах, в кровоподтеках. Положив на лапы голову, Халабес спал.

Ирмэ сложил пальцы щепотью и стал зазывать кота сладким мурлыкающим голосом:

— К’тик! к’тик! к’тик!

Халабес открыл глаза, потянулся, зевнул и не спеша подошел к Ирмэ. Ирмэ быстро, не теряя времени, — раз! сунул ему в рот горящий окурок. Кот замотал головой, замяукал.

Ирмэ удивился.

— Что, брат? — сказал он. — Не по праву? Ну? А то, может, еще? Поправится, может? Попробуем, а?

Но кот улепетывал подальше. Нет. Больше пробовать он не хотел. Спасибо.

— Балда ты, Халабес! — крикнул вслед ему Ирмэ. — Разве так-то закуришь? Балда!

— Ирмэ!

Ирмэ посмотрел и скис. Рядом стояла мать, Зелде. Она была в черном платке, накинутом на плечи, а под платком оттопыривалась корзинка.

— Ирмэ!

Зелде с ужасом глядела на окурок, зажатый у Ирмэ в зубах.

Ирмэ нахмурился. «Готово! — подумал он. — Поднимет теперь визг на все Ряды!»

Но Зелде не кричала. Зелде стояла, смотрела. И вдруг заплакала. Ирмэ чего-то жалко ее стало. Вот она стоит перед ним, высокая, в черном платке, и тихо плачет. Эх, ты! Он сморщился. Он и сам-то готов был заплакать. Но Ирмэ знал: мужчина плакать не может. Никак. Никогда.

Он встал.

— Тихо, Зелде! — грубо сказал он. — Глотку простудишь!

Выплюнул в канаву окурок и важно — руки в карманы, голова вверх — зашагал в хедер.

Глава вторая Щука

Еще за три дома до хедера Ирмэ услышал ровный гул, будто вода катилась по порогам. Двадцать шесть голосов, как один, что-то читали. Что читали — было не понять. Где тут понять, когда только и слышно, что «о-го-го» да «у-гу-гу».

«Так! — подумал Ирмэ. — Стараются! Стараются, дурье! Гудят! Эге, завыл кто-то! Никак — Косой? Он! А Зелик-то! Зелик-то! Вот уж верно: велик пень, да дурень. А это кто? Мамочка, что ли?»

— Эй, Мамочка! — крикнул Ирмэ.

Мальчишка лет десяти, с широким ртом и с большими вялыми ушами, стоял у двери и ел хлеб с луком. Он поднял глаза, но ничего не сказал.

— Дай, Мамочка, куснуть разок, — сказал Ирмэ.

Мамочка дал.

— Давно бубните? — прошамкал Ирмэ.

— Часа два. — прошамкал в ответ Мамочка.

— Как Щука? — спросил Ирмэ.

— Сейчас-то ничего, отошел, — сказал Мамочка. — А с утра-то не дай бог.

— Ханче всыпала, — сказал Ирмэ.

Некоторое время ребята ели молча, только лук хрустел на зубах.

Потом Ирмэ сказал:

— Косому попало?

— Попало.

— За что?

— За так.

— А-а!

Молчание.

— Еще бы разок? — Ирмэ показал на хлеб.

Мамочка дал.

— Меня спрашивал? — сказал Ирмэ.

— Спрашивал.

— Что сказали?

— Сказали — помер.

— Болен — не сказали?

— Не.

— Дубье!

Ирмэ взялся за дверь.

— Погоди, — сказал Мамочка, — дай я вперед.

Ирмэ погодил. Отчего не погодить? Не горит. Потом приоткрыл дверь, осторожно пролез и — юрк в угол.

Хедер помещался в подвале. Это была низкая, темная, сырая комната — гроб: на уровне земли — круглое оконце: посредине — длинный дощатый стол, заваленный книгами, и две длинных дубовых скамьи, в глубине — печь. Солнце в этой комнате гостило редко, — в долгий летний день недолгий час перед закатом, — и выбеленные известью стены были в черных пятнах плесени. С потолка свешивалась лампа, засиженная мухами так густо, что трудно было сказать — лампа это