бродяги с советским паспортом посерьёзнел — но не глазами.

— Диссидент?

— Нет. Писатель.

— Известный?

— Мало.

— А я вообще неизвестный. Бон! Попытаюсь тебя продать… — Француз сложил свои бумаги. — Может быть, заодно на работу возьмут. Жди меня здесь. Кстати, зовут Люсьен…

Выйдя на дождик, этот Люсьен рванул через улицу к зданию, которое было национальным Агентством новостей.

Под взглядом официанта Алексей опустил голову. Пепельница была полна окурков. Сигареты свои француз забыл. Обладатель советского паспорта, он курил их одна за другой и мысленно видел, как с визгом на тротуар сворачивает посольская машина, из которой выскакивают каменнолицые сверхмужики в плащах и шляпах…

Пан или пропал?

Париж иль Потьма?

2.

За дверью стояла Бернадетт Мацкевич.

Свежий номер «Либерасьон» вывернут наружу (материалом о театре жестокости Арто) и прижат ремешком сумки к чёрной коже. Под курткой с погончиками, шипами, молниями и свисающей пряжкой белоснежная майка впихана в джинсы, поверх которых сапоги. Такой она пришла.

Без сына.

И на высоких каблуках.

Алексей сделал шаг назад.

Бернадетт отдула свежевымытую прядь. Скулы её алели. Прекрасно зная, где сейчас Констанс, она спросила:

— Ты один?

Ответило ей эхо запустения. Тени жалюзи исполосовали её на пороге закуренной комнаты, где энергично смятые листы отбрасывались на пол. На столе гудела Ай-Би-Эм, за корпус которой он для упора взялся.

— Что ты делаешь?

— Бранлирую^[8].

Оглянувшись, Бернадетт села на тахту и, расставив ноги, вынула из сумки «Никон» с навинченным объективом. Сначала она была в группускуле «Рево», потом в феминизме, который потребовал от неё невозможного, а теперь решила начать карьеру фоторепортёра.

— Продолжай…

— Хочешь снимать меня?

— Тебе помешает?

— Нет, но… Почему вдруг я?

— Потому что, — сказала Бернадетт, — я верю.

— А Люсьен?

— Давай, — нахмурилась она. — Не обращай внимания…

В перспективе финала Алексей был не в лучшей форме. После того, как с криком: «Это мой последний шанс!» Констанс увезла девочку к матери и улетела в Лондон, он выключал машинку только, когда в дверь начинали ломиться соседи. Джинсы протёрлись, фланелевая роба для джоггинга впитала марафонский пот, щетина перешла в бороду. Но Бернадетт хотела его именно таким — кружа, выгибаясь, опускаясь на колено и садясь на корточки с упором в стену. Он перестал реагировать на фотовыстрелы и втянулся вглубь страницы. Опомнился он только, когда услышал звук «зиппера». За спиной у него Бернадетт снимала джинсы вместе с трусами и сапогами, а причинное место было выбрито и припудрено.

— Les morpillons^[9], — пояснила она без улыбки. — Люсьен подхватил у малолетки.

В куртке и майке она поднялась — высокая и босиком.

Он с лязгом поднял жалюзи и распахнул окно.

Бетонные дома предместья расстилались до горизонта, за который он мечтал вырваться с помощью этого романа. Там, за горизонтом, был Париж. Он вдыхал полной грудью, слыша, как по пути из ванной она волочит свою куртку, которую, увидев его, уронила на пол:

— Что это значит?

Он взял её за сильные плечи:

— Écoute…^[10]

Отбросив его руки, она сорвала с бёдер полотенце и стала одеваться, обламывая ногти и опустив голову. Вбила ноги в сапоги и вышла, тут же вернувшись за «Никоном».

— Всё равно! — Сверкнув глазами, она подняла камеру за ремешок. — Ты у меня внутри.

— Бернадетт…

— Надеюсь, плёнка не пропадёт впустую.

И ушла.

3.

В кафе на площади Биржи, несмотря на жару, Констанс заказала чай с молоком и вынула пачку английских с ментолом.

Люсьен вышел из Агентства с парой сослуживцев, махнул им и бросился к ней через улицу — руки в карманах лётной кожанки, палевые джинсы, светлые усы, запавшие глаза.

— Са ва?^[11] — притёрся он шершаво, упал в плетёное кресло и повернулся в сторону уходящих коллег. — Соавторы мои. Мы с ними polar^[12] решили написать. Глобальный — от Ирландии до Индонезии. С говном смешаем ЦРУ и КГБ. Бестселлер будет намбер уан. Один материалы собирает, другой отвечает за сюжет…

— А ты?

— Я, как всегда… За стиль.

— Симпатичные.

— Пошли на рю Блондель^[13].

— Что, успевают в перерыв?

— И даже пообедать после. А между тем, женатики. Тогда как я храню верность неизвестно почему.

— То есть?

Люсьен заказал «как обычно» и, поскольку бросил курить, взял сигарету из ее пачки и щёлкнул её зажигалкой.

— Сбежала мадам Мацкевич.

— Бернадетт?

— Главное, именно когда я решил проституировать перо, чтобы заработать суке миллион.

На мрамор сбросили картонку, фужер demi^[14] был запотевшим.

— Куда?

Люсьен выпил половину залпом и утёр усы.

— Я откуда знаю… В Триест как будто.

— Это в Югославии?

— Скорей в Италии.

— Триест?

— Тебя удивляет?

— Далеко…

— Твой Лондон был не ближе. Или ты думаешь, в Триесте не ебутся?

— Не знаю. Про Триест я вообще не думала.

— Вот как?

— Ни разу в жизни.

— А напрасно. Впрочем, я тоже. Только вчера задумался. Когда она мне позвонила с Лионского вокзала. Я даже взглянул в энциклопедию прелюбопытный город.

— А как же Феликс?

— Что Феликс? С Феликсом в порядке. Отвёз в школу, по пути с работы заберу.

— Она сказала, когда вернётся?

— Сказала, что сама не знает. И вернётся ли? Впрочем, спятила как будто не совсем. Предупредила все-таки Мартин. Это тёща моя будет. Из анархистов старого закала. Приезжает вечером, но через пару дней, боюсь, тесть-поляк её востребует обратно. Вот так, Констанс. Вместо полара с тёщей буду ночи коротать. Воспользуюсь этим, чтобы как можно больше узнать о тяжёлом детстве моей жены, которое и довело нас с ней до Триеста. Где сука ловит кайф.

— Кто там у неё?

— Откуда я знаю… — Прищёлкнув пальцами, он повторил заказ. — Судя по обрывкам с вокзала, какой-то славянин.

— Не итальянец?

— Нет. Юго^[15].

— Триест же в Италии?

— Ха! Не говоря про Триест, их и у нас навалом. Поляки, югославы, русские даже — как твой романист. Какое-то нашествие, нет? Варваров на цивилизованный мир. Могла бы и в Париже найти: это ты верно. Жаль, не рекомендовал ей одного — мы его знаем. Примерный антикоммунист, бит^[16], хотя вряд ли скорострельный, но, уж, наверно, до колена. Нет? А ты не смейся: он с ней, возможно, переспал.

— С кем?

— С кем же… С Бернадетт моей. Случайно не делился?

Констанс мотнула головой.

— Тем более все основания подозревать. Варвары, они такие. Предпочитают делать и молчать. Та, кстати, тоже отмалчивается по его поводу