герцогиня де Бурбон-Конде, побочная дочь короля, взяла его на службу к себе и своим трем сыновьям. Простодушие и неискушенность этого человека забавляли герцогиню, и она поручила знаменитому сочинителю непристойностей аббату Грекуру, жившему в ее доме и получавшему от нее жалованье, собрать все глупости Маранзака, а затем с помощью Грекура отпечатала их в Бурбонском дворце, в собственной типографии. Тираж был очень маленький, книга сразу стала редкостью; иные экземпляры ее продавались за два луидора. Мой экземпляр я выменял у автора ”Литературной Франции”^{7} аббата Эбрая 4 октября 1768 года. Помню, в 1742 году я слышал, как аббат Г. рассказывал о госпоже герцогине: ее так веселил неотесанный Маранзак, что она предпочитала его общество беседам с Фонтенелем и Фенелоном”.

Господин Барбье узнал о существовании ”Маранзакинианы” только благодаря заметке аббата Сен-Леже, которая, в свою очередь, почерпнута из ”Stromates^{8}” того же Жаме. Вот что там говорится: ”Эта очень редкая книга была отпечатана в количестве полусотни экземпляров, не более, по приказу вдовствующей герцогини, на ее деньги и под ее наблюдением. Составил ее аббат Грекур, чтец этой высокородной особы. Маранзак был берейтором либо доезжачим покойного Монсеньора, сына Людовика XIV, каковому служил также и шутом. После смерти этого принца, приключившейся в 1711 (так!) году, он перешел на службу к госпоже герцогине и оставался при ней до самых преклонных лет. Книга представляет собой настоящую пародию на сборники такого рода; это прекрасный, отлично отпечатанный томик в 24-ю долю листа, состоящий из 54 (так!) страниц. Господин Лансло, которому я обязан этими сведениями, придя перед отъездом из Парижа проститься с аббатом Грекуром, купил ”Маранзакиниану” у горничной госпожи герцогини”. Совершенно очевидно, что Жаме написал эти строки, вошедшие во второй том ”Stromates” (стр. 1741), раньше, чем заметку на моем экземпляре; в ту пору он скорее всего видел ”Маранзакиниану” только мельком. Господин Пеньо в своем ”Указателе специальных библиографий” (стр. 64) и господин Брюне в своем ”Учебнике книгопродавца” (т. 2, стр. 424) описывают ”Маранзакиниану”, основываясь именно на приведенной выше заметке из ”Stromates”, так что Жаме оказывается в конечном счете единственным специалистом по части ”Маранзакинианы”, что придает экземпляру, бывшему некогда его собственностью, особое значение.

”Маранзакиниана”, как совершенно справедливо выразился Жаме, — это настоящая пародия на сборники такого рода, собрание глупостей и нелепостей не столько смешных, сколько несообразных; вся их соль состоит в неожиданном сближении самых далеких слов, резко меняющем смысл. Мои читатели смогут судить о книге по приведенным мною примерам; я постарался отобрать самые невинные фразы, хотя вообще-то Маранзак не стеснялся в выражениях, а составитель, избранный герцогиней, был не из тех, кого пугают непристойности.

«Маранзаку делается дурно за столом, он встает; его спрашивают, почему он уходит. „Монсеньор, — отвечает он, — у меня нет больше сил терпеть ревматизм в желудке”».

«Во время охоты на кабана Маранзак делает шесть выстрелов, и все мимо; в ярости он восклицает: „Черт подери! не знаю, с какой звезды я сегодня встал!”»

”Маранзак говорит про некий дом: у него такие широкие окна, что по нему нараспашку гуляет ветер”.

”Бобровые чулки герцога Орлеанского связаны из козьей шерсти и шелка”.

”Маранзак говорит, что знаком с архиепископом Нарбоннским теоретически”.

”Прошло почти шесть часов, а кабан был так бодр, словно и не покидал своей спальни”.

Убежден, что мне нет необходимости продолжать.

Довольно сказано, уж я и так смущен; более того, лишний раз доказав, до какой степени реальная ценность подобных книг далека от непомерной цены, которую назначают за них сумасброды-библиофилы, я не сообщил бы ровным счетом ничего нового.

Жаме, о котором я расскажу подробнее, чем о бестолковом Маранзаке, был, насколько можно судить, выходцем из семьи, тесно связанной с литературой; предком его, по всей вероятности, был тот Лион Жаме, что навеки прославился благодаря дружбе с Клеманом Маро. На некоторых очень старых книгах имеется владельческая надпись некоего Жаме, их современника, если судить по наполовину готическим начертаниям букв. Жаме-старший, брат нашего Жаме, известен своими лингвистическими штудиями, которые, по слухам, пригодились Ле Дюша при подготовке превосходного парижского издания Рабле 1732 года, не уступающего изданию Бордезиуса (Деборда)^[1]{9}. Жаме-младший, герой этой статьи, известен гораздо больше, хотя ему принадлежит лишь небольшое число филологических заметок, разбросанных по литературным сборникам той эпохи; библиофилы ценят его пометы, которыми он охотно покрывал форзацы, фронтисписы и поля своих книг, хотя пометы эти, как правило, отличаются чрезвычайным цинизмом мыслей и выражений. Пользуясь любым предлогом, Жаме-младший щеголял своим разнузданным безбожием и вольнодумством, а для развращенного воображения за предлогом дело не станет. На полях книги моралиста Жаме сквернословит, на полях проповеди — богохульствует. Однако ему нельзя отказать в обширной и своеобычной эрудиции, в удивительной способности улавливать сходство между авторами, на первый взгляд совершенно несхожими, и в искусстве угадывать происхождение слов. Библиотека его была не слишком велика и подобрана не особенно тщательно, так что из книг с его пометами внимания библиофилов с тонким вкусом заслуживает самое большее дюжина, но дюжина эта по праву числится среди самых занимательных редкостей. Судьбе было угодно, чтобы Жаме-младший пополнил свое литературное образование весьма необычным образом, что, между прочим, проливает новый свет на направление его ума и тон его критики: этот самобытный филолог служил жандармом в Люневилле, и можно себе представить, каких познаний преисполнился выученик коллежа в этой школе. Замечательно, что Жаме был дружен с отцом Кальме, богобоязненным филологом XVIII столетия, и составил свою библиотеку наполовину из книг, завещанных этим ученым бенедиктинцем, наполовину из книг, полученных от академика Лансло. Почерк у Жаме-младшего был прекрасный, так что, какой том с его пометами ни возьми, везде найдешь блестящие образцы остроумной болтовни, которая рядом с тяжеловесными схолиями XVI столетия выглядит, как песенка Феррана или Лене рядом с Ликофроновой ”Кассандрой”^{10}. Стиль этих заметок на полях весьма небрежен, однако Жаме относился к ним далеко не так равнодушно, как можно было бы думать, и объединил их в толстенный том под необычным названием