Реймонд Постгейт «Вердикт двенадцати»

Всемогущим Господом я клянусь судить по чести и совести и справедливо рассудить тяжбу между королем, нашим верховным повелителем, и обвиняемым на скамье подсудимых, чья судьба мне вручается, и вынести справедливый вердикт в согласии с представленными уликами.

Клятва присяжного при слушанье дела об убийстве

Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание.

Карл Маркс

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПРОЦЕСС НАЧИНАЕТСЯ

Жюри

1. Мисс В. М. Аткинс

2. Мистер А. Г. Поупсгров

3. Доктор Персиваль Холмс и мистер Д. А. Стэннард

4. Мистер Эдвард Брайн

5. Миссис Моррис

6. Мистер Э. О. Джордж, мистер Ф. А. X. Аллен, мистер Д. Эллистон Смит, мистер Айвор У. Дрейк, мистер Г. Парем Гроувз, мистер Г. Уилсон

I

Из года в год приводя присяжных к одной и той же присяге, секретарь суда невольно научился разнообразить — для себя — эту скучную процедуру. Он имел обыкновение с минуту постоять молча, разглядывая и оценивая присяжных; затем начинал не спеша произносить текст клятвы и по ходу наблюдал за каждым из присяжных, стараясь прикинуть, хорошо ли тот справится со своим делом. Секретарь льстил себя мыслью, что всегда может распознать дурака или упрямца, который будет стоять на своем, не давая прийти к единодушному решению.

В этот день он, как обычно, помедлил, обводя взглядом почтенных граждан, ждущих его указаний. Две женщины, довольно красивый мужчина, два пожилых джентльмена — ничего из ряда вон выходящего. Самый обычный состав, решил он. Но как раз по этой причине, вероятно, все должно пройти хорошо. Без неожиданностей, да среди присяжных и не было необычных фигур, способных что-нибудь выкинуть, когда настанет час выносить решение.

Он откашлялся и обратился к сидевшей с края женщине средних лет простонародного вида, с жестким лицом, в черном платье и при очках. «Виктория Мэри Аткинс, — произнес он, — повторяйте за мной…»

«Оксфорд и Кембридж — два очаровательных университетских города, многое сохранивших от своего средневекового облика». Вранье, и вы бы в этом убедились, поживи в Кембридже на Коронейшн-стрит, как довелось Виктории Мэри Аткинс. Университетская жизнь не имеет и не имела, когда Виктория появилась на свет, ничего общего с жизнью города, по крайней мере на таких улицах, как Коронейшн-стрит. И в непрерывном ряду стоящих по ее сторонам домиков из желтого кирпича, похожих один на другой как две капли воды, не было ничего от средневековья. Если, конечно, не считать средневековыми нищету, мрак и грязь.

Виктория была пятым ребенком в семье с девятью детьми; ей исполнилось одиннадцать, когда умер отец. Он был чернорабочим, и слез по нему никто не лил. Когда он работал, то получал в среднем двадцать один шиллинг в неделю; к тому же он пил. Он бил ремнем детей и жену, но Виктория на него за это не злилась: в конце концов, дети на то и дети, чтоб их пороли. Чуть-чуть наушничества и изворотливости нередко помогало подвести под ремень детей постарше, и тогда они расплачивались своими задницами за причиненные ей обиды; а то, что время от времени доставалось и собственным ягодицам, так дело того стоило. Нет, Виктория злилась на отца не из-за битья. Она не могла простить ему вечного голода, из-за которого выросла рахитичной и недокормленной; долгих позорных месяцев житья на пособие; еще худшего стыда за обноски, в которых ей приходилось ходить, и того, что когда-то давно — она была совсем маленькая и даже не помнила — он с ней сделал, после чего одна нога у нее стала чуть короче другой.

При всем том отец был не столь опасным врагом, как мать. Отец — тот хотя бы уходил порой на работу, а иной раз пребывал в пьяном благодушии и даже веселье. Мать же никогда не отлучалась из двух комнат, что назывались их домом, дольше, чем на пару минут, и вечно злилась. Отец «не замечал»; мать все замечала и, хуже того, если ты начинала дуться и не хотела отвечать, выворачивала тебе руку, пока ты не начинала вопить от боли.

Через два года после смерти отца Виктория закатила матери оплеуху, поцарапала щеку и повалила в ящик для угля. Она убедилась, что в свои тринадцать лет, видимо, не слабее матери и, уж конечно, сообразительней. Пока мать выбиралась из ящика, Виктория и не подумала удирать, сжав кулаки, часто дыша и немного труся, она осталась на завоеванных позициях. Когда же мать, вместо того чтобы на нее наброситься, принялась визжать: «Злая, злая девчонка!» — Виктория поняла, что одержала победу. Так она стала свободной. Время от времени кто-нибудь из старших братьев — их у нее было два — задавал ей взбучку, но не больше. Если хотелось, она могла днями пропадать на улицах, как собачонка.

Не считая, однако, мелкого воровства, которое, кстати, никто ей не возбранял, в Кембридже 1911 года маленькая безобразная девчонка едва ли могла попасть в большую беду. Она была грязной, ходила в тряпках, хромала, у нее были кривые передние зубы и жуткий трущобный акцент. Все знали про ее злобный норов, так что подружек у нее было раз-два и обчелся. Уличная вольница через год ей приелась, и, когда свободе пришел внезапный конец, Виктория не очень переживала, хотя и ныла из принципа.

Как-то утром в понедельник мать свалилась на лестнице. Ее увезла карета «скорой помощи», а детей предупредили, что они ее могут и не увидеть, она и вправду умерла в лазарете.

Попечители отказывались выполнять то, что требовалось от них по закону, — кормить беспомощное многодетное семейство и как-то ему помогать, они пренебрегали этим, пока удавалось, но теперь было невозможно отвертеться. Правда, они испробовали решительно все, чтобы переложить груз на чужие плечи. Посулами и угрозами они вытянули у тети Этель, сорокалетней толстухи, владевшей лавочкой в Черри Хинтоне, согласие сходить на Коронейшн-стрит с представительницей Попечительского совета, бодрой опытной дамой средних лет. Женщины застали семью, вернее, то, что от нее осталось, под присмотром крайне раздраженной соседки, миссис Элизабет Сондерс.

— Слава Богу, явились, — встретила их миссис Сондерс. — Да чтоб я лишнюю минуту просидела с такими грязными и противными дитями! Нет уж. Вы еще пойдите найдите другую христианскую