Все дело в обстановке и настроении: иногда простая, в сущности, вещь выглядит так, словно мир встал дыбом и квадрат гипотенузы равен постоянной Планка.

Стоите вы, например, у витрины на Арбате, рассеянно соображая, почему на манекене вместо кофточки оглушительных цветов мирный синий халатик… Вдруг манекен поворачивается, и живая, даже слишком живая, продавщица беззвучно, но вряд ли хорошо отзывается о вас. Не случалось ли вам тогда увидеть отражение своего лица в стекле витрины?

Приблизительно то же самое почувствовали тридцать два конструктора авиационного института в одно весеннее утро.

Вошел начальник Семен Борисович с видным молодым человеком в рябеньком костюме, громко поздоровался и добавил:

— Позвольте представить нового сотрудника. Зовите его Иван Иванович.

И бочком пробежал к себе. Инженеры выглянули из-за чертежных досок и… застыли. У двери, глядя прямо перед собой и приятно улыбаясь полуоткрытым ртом, стоял стандартный манекен, идеал мужской красоты с точки зрения специалистов парикмахерского дела.

— Здравствуйте, — сказал манекен довольно обычным голосом.

Все молчали. Тогда он зашагал прямо на толпу, достиг доски, где работала раньше хохотушка Зимина, ушедшая в декретный отпуск, развернулся, как солдат, и замер.

Вытащенный из-за своей стеклянной загородки багровый, потный начальник бормотал нечто бессвязное — не все ли равно, с кем работать, — и, наконец, рассердился:

— Чего разорались? Ну да, робот, что ж такого? Чертежный автомат. Какое вам дело до внешнего вида? Надо будет — ящик поставлю, надо — манекен. Вам же лучше: привыкнете, перестанете замечать. План срываем? Срываем. Какое задание нам поручено?

Задание было очень ответственное и срочное, план трещал. Лысый кругленький Семен Борисович мало походил на Юпитера, который, как известно, сердился, будучи неправым. Словом, через полчаса в отделе установился ровный рабочий гуд. Семен Борисович развесил перед глазами робота на чертежной доске полотно генерального эскиза и что-то нашептывал ему в твердое розовое ухо.

По роду службы инженеры отдела навидались всякой мудреной автоматики. Этажом ниже стояла большая электронная машина «Вихрь». Она решала сложнейшие задачи аэродинамики, а в перерывах лаборанты играли с нею в домино. Подумаешь, говорящая программная кукла! И ведь прав оказался Семен Борисович: поглядит кто ненароком на доску Зиминой — сидит человек, чертит, как все, только черных перчаток не снимает — так легче забыть, что он робот.

До перерыва наметанным взглядом конструктора Наум определил, что робот крутит головой в двух плоскостях — у него, по-видимому, два поста телепередачи, микрофоны и динамик. Работает он преимущественно правой рукой — с десяток степеней свободы! — ходит однообразно, без перемены скорости, в поясе не гнется. В его стройном теле, видимо, могли поместиться только аккумуляторы, которых хватало часов на десять, и самый простой программный узел. Так что ни на что серьезное он, по общему мнению, не годился.

— Может, это для кино? — шептались в одном углу.

— Какое там кино! Просто кто-то играется, кибернетики начитался…

Но чертеж на доске Зиминой получался толковый. Чувствовалась не простая копировка, а нормальная работа среднего деталировщика. Даже не такая быстрая, как следует автомату.

Во время перерыва в курилке, где в сизых струях дыма, расплывающихся по кафелю, нередко отыскиваются неплохие инженерные решения, тайна чертежного робота общими усилиями была раскрыта. Кто-то вспомнил о недавней аварии при испытательном полете, когда разбился молодой, но уже всемирно известный авиаконструктор Антощенко. Вовка, добрая приятельница которого работала в другом отделе, рассказал, что для некоторых особых испытаний теперь делают человекообразных кукол с управлением по радио, чтобы посылать их в самые первые, самые рискованные полеты. И, ясное дело, когда один из гениальных институтских чудаков придумал расчетно-деталирую-щую схему, ее воткнули в запасного или отбракованного механического пилота, чтобы не делать заново манипулятор и транспортер. Так утопили в словах страшноватые подробности утренней истории — не ноги, а транспортер, не руки, а манипулятор…

— Я смотрел его лист, — констатировал вдумчивый Наум. — Работает чисто. Кривые берет без лекала. Талант есть.

— Что ты говоришь, Наум, подумай: машина — и вдруг талант? — возмущался Сенечка.

Кто-то толкнул его в бок. В углу курилки, прислонясь к стене, торчал робот. Теперь, пожалуй, все приняли бы как должное, если бы он достал из кармана пачку «Беломора», вставил в рот папироску и задымил. Но он просто стоял, как-то обмякнув, и никакого выражения нельзя было подметить ни в лице, ни в позе. Слышал ли он, что говорилось, видел ли — неизвестно. Сенечка плюнул мимо урны и ушел.

Машина, конечно, есть машина, продукт разума и расчета; разные тонкие эмоции в отношении ее инженер разводить не любит. Но не рождает ли в нас машина еще что-то, кроме уважения к формулам? Не касается ли она и каких-то струн души?

Сенечка имел все основания не любить робота. Сам он работник был неважный и большую часть служебного времени посвящал сочинению нескладных стихов в честь нашей красавицы — старшего инженера Ани Тулуновой. Нередко, рассеянно озираясь вокруг в поисках звучной рифмы, он встречал взгляд холодных зрачков Ивана Ивановича; вспугнутая рифма ускользала, а руки Сенечки непроизвольно хватались за логарифмическую линейку и карандаш. Неизвестно ведь, что понимает этот чертов робот и в каких он отношениях с дирекцией!

Сенечка проследил, что робот с территории института никуда не уходит, после звонка направляется прямо в аккумуляторную автобазы и до утра сидит на подзарядке. В кабинет генерального конструктора он не ходил ни разу. Зато Семен Борисович по крайней мере дважды в день высовывался из-за загородки:

— Иван Иванович, можно вас на минуточку?

Робот, сложив готовальню, топал к начальнику. И конструкторы видели за стеклом две головы, склонившиеся над листом: розовую лысину начальника и ровный пробор Ивана Ивановича.

Постепенно и остальные сотрудники научились в трудную минуту прибегать к Ивану Ивановичу. Обычно неудачник на цыпочках обходил фигуру в рябеньком пиджаке, молча изображал на листке свой узел, расставлял по нему