Владимир Александрович Соллогуб Большой свет^[1]

Повесть в двух танцах

Посвящение ***

I Попурри

Je te connais, beau masque.

(Bal masque)^[3]

I

В Большом театре^[4] был маскарад. Бенуары красовались нарядными дамами в беретах и бархатных шляпках с перьями. Облокотившись к бенуарам, несколько генералов, поддерживая рукой венециянки, шутили и любезничали с молодыми красавицами.

В углублении гремела музыка при шумном говоре фонтана. В зале и по лестницам толпились фраки в круглых шляпах, мундиры с пестрыми султанами, а вокруг их вертелись и пищали маски всех цветов и видов.

Было шумно и весело.

Среди общего говора и смеха, среди буйных ликований веселой святочной ночи^[5] два человека казались довольно равнодушными к общему удовольствию. Один — высокого роста, уже не первой молодости, с пальцем, заложенным за жилет, в лондонском черном фраке; другой — в гусарском армейском мундире, с одной звездочкой на эполетах.

Первый, казалось, пренебрегал маскарадом оттого, что он всего насмотрелся досыта. В глазах его видно было, что он точно так же глядел на карнавал Венеции, на балы Большой оперы в Париже и что всякий напрасный шум казался ему привычным и скучным. На устах его выражалась колкая улыбка, от приближения его становилось холодно.

Товарищ его, в цвете молодости, скучал по другой причине. Он недавно только что был прикомандирован из армии к одному из гвардейских полков и, после шестимесячного пребывания в Петербурге, в первый раз был в маскараде. Все, что он видел, было ему незнакомо и дико.

Черное домино, уединенно гулявшее по зале, подошло к ним и, поклонившись, обратилось к старшему:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Я вас знаю.

— Мудреного нет.

— Вы г-н Сафьев.

— Отгадали.

Черное домино обратилось к младшему:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Я вас знаю.

— Быть может.

— Вы г-н Леонин.

— Так точно.

— А вы меня не узнали?

— Нет.

— Как? право, не узнали?

— Нет.

— Ну, право, так и не узнали?

— Да нет.

Сафьев расхохотался во все горло.

— Удивительно, как у нас, на севере, скоро постигают дух маскирования! Я воображаю, как всем этим господам и барыням должно быть весело: ходят, несчастные, будто по Невскому, да кланяются знакомым, называя каждого по имени.

— Что же веселого в маскарадах? — спросил простодушно Леонин.

— О юноша, юноша! — отвечал насмешливо Сафьез. — Как много еще для тебя сокрытого и непроницаемого на свете! Тайна маскарадов — тайна женская. Для женщин маскарад великое дело. Что ж ты на меня так смотришь? Слушай. Много здесь женщин и первого сословия, и второстепенных сословий, и таких, которые ни к какому сословию не принадлежат. Иные здесь вовсе без цели — это самые несносные; ты сейчас видел образчик подобных, большею частью добродетельных матерей семейств. Другие здесь с каким-нибудь любовным замыслом: та — чтоб побесить мужа, та — чтоб изобличить предательного капуцина или отмстить вероломной летучей мыши. Большею частью у них у всех есть какая-нибудь зазноба. Они ищут здесь только тех, кого им надобно, а о нас, душа моя, они мало заботятся. Наконец, есть малое число таких, которые вертятся здесь из одних только честолюбивых видов.

— Как это? — спросил Леонин.

— Это самые знатные. У них, видишь, братец, у всех есть мужья. Они хоть мужей-то и не очень любят, да дело в том, что по мужьям и им почесть. Под маской можно сказать многое, чего с открытым лицом сказать нельзя. В маскараде острыми шутками, нежными намеками можно достигнуть покровительства какого-нибудь важного человека. Взгляни на этих черных атласных барынь, которые вцепились под руки этих вельмож и уверяют их в своей любви: поверь, что вся их любезность не что иное, как последствие их дальновидности. Ты еще не знаешь, о юноша мой скромный! о идиллический мой пастушок! сколько веса имеют женщины в образованном обществе и сколько расчета в их улыбках.

— Это грустно, — заметил Леонин.

— Что ж делать, везде так!

В эту минуту к ним подошла маска в прекрасном домино, обшитом черным кружевом, с букетом настоящих цветов в руке. Она погрозила Сафьеву.

— Здравствуй, Мефистофель, переложенный на русские нравы! Кого бранил ты теперь?

— Тебя, прекрасная маска.

— Ты не исправишься, Мефистофель, ты вечно останешься неумолимым, насмешливым, холодным. Всегда ли ты был таков, Мефистофель? не обманула ли тебя какая-нибудь женщина?

Сафьев закусил губу.

— Меня женщина обмануть не может, — сказал он.

— Не верьте ему, — продолжала маска, обращаясь к Леонину, — он сердитый человек, он обманет вас; он не позволит вам веровать во все хорошее. Побудьте с ним еще — и белокурые волосы и голубые глаза потеряют для вас всю свою прелесть.

— Голубые глаза? — сказал с удивлением Леонин.

— Ну да, вы знаете, те, что вчера были в театре, во втором ярусе с правой стороны, те, что светят в Коломне и так нежно глядят на вас каждое воскресенье во время мазурки…

«Удивительно!» — подумал Леонин.

— Вы в прошлом месяце хотели на ней жениться, да бабушка ваша писала вам из Орла, что вы слишком молоды и что она несогласна. Прекрасно сделала ваша бабушка! Жениться такому молодому человеку — большая неосторожность…

— Да как это вы все знаете? — спросил Леонин.

Домино засмеялось под маской.

— О, это мое дело! Впрочем, если хотите, я вам скажу, что я приехала из Орла, где мне рассказали вашу историю. Я сама живу в деревне около Курска.

Домино продолжало смеяться и, схватив под руку толстого господина с звездой, скрылось с ним в волнующейся толпе.

— Кто эта маска? — спросил в замешательстве Леонин.

Сафьев посмотрел на него с усмешкой и отвечал протяжно:

— Графиня Во-ро-тын-ская.

— Не может быть: она меня не знает.

— И, брат, кого эти барыни не знают? Им только и дела, что затверживать чужие имена да узнавать, кто в кого влюблен и кто кого не любит. Это, может быть, самая