подхватило Сашу, и точно мстя кому-то, она кричала:

— Ну, да… сгниете, сгниете… вы и теперь уже гниете!.. Вы честная… чтоб вам!..

Баронесса что-то слабо и неясно выговорила, подняла руку и зарыдала. И рыдание это было так бесконечно жалко и страшно, что Саша, расширив глаза, замолчала, а потом с ужасом и гневом выскочила в коридор и побежала прочь.

На дворе уже светало.

Саша подошла к запотевшему окну и, глядя на смутно видневшуюся улицу, взялась за голову и сказала громко и протяжно:

— Все сгнием… и я и все… кабы радость какая! А так все равно! Скучно… ску-учно!..

Мимо окна с тусклым дребезжаньем пронеслась карета с зажженными фонарями. Рослые лошади стлались по мостовой, и Саша заметила важного, вытянувшего руки кучера.

«С балу, должно,— подумала она,— так ежели бы… а то!.. Что ж?.. Бог с ними совсем… Кучер-то, чай, всю ночь сидел, ждал, — почему-то пришло ей в голову.— Ах ску-учно!.. За что?..»

За окном блестела мокрая мостовая.

И глаза у Саши стали мокрые, как мостовая, и ей показалось, что вся она слилась в одно с этой мостовой, серым небом, серым мокрым городом, будто нигде нет ничего ясного, чистого, живого, а только одна больная, бессмысленно-нудная слякоть.

И это ощущение, противное и неестественное в молодом, полном силы, красоты и желания счастья существе, прошло только тогда, когда Саша в новом стального цвета, красивом платье, купленном на деньги Рославлева, в огромной прелестной шляпе вошла в зал «Альказара» и в зеркале увидела то, что любила больше всего: саму себя, красивую, нарядную, прелестную с ног до головы.

И уже когда она была совсем пьяна, Саша выговорила:

— Черт с вами со всеми!

Пьяный, веселый господин в блестящем цилиндре засмеялся.

— Что так?

Саша бесшабашно махнула рукой.

— Поедем, миленький… все равно!..

И ночью, в его объятиях, от вина и бесшабашного угара Саше было приятно, шумело в голове и казалось, что весело.

Утро встало серое, мертвое, бесконечно и безнадежно печальное…