объяснения. Не до тебя уже…

Бык выбрался на чердак и, отпрыгнув от люка, распластался в пыли, шарит по полумраку стволом. Из проёма споро лезет следующий. А за ним видны руки ещё одного. Ну, трое — необходимый минимум, понятное дело. А будет их человека четыре, а то и пять.

Интересно, велено ли им брать убийцу гавгадзевского братца живым? Наверняка.

Крышка вам, Жанна Борисовна. Отменили тебя, Жанночка… Будет очень, очень больно.

— Прикинь, Гера, если я уйду от них, — шепчу я заговорщически и как можно веселей. — Прикинь? Я же приду к тебе…

— Приходи, — улыбается он. — Перепихнёмся, по — нашенски, с огоньком… Нет, правда, знаешь, твоего минета мне будет очень не хватать.

И отключается.

Тоже выключаю телефон. Насовсем. Абонент отныне недоступен.

Жалко себя до спазма в животе. И безнадёжность такая, что вот лечь бы сейчас, уснуть, а проснуться, и — нет ничего, всё уже кончилось и было только дурацким сном.

Ну что ж, майор Сапоженко, ну что ж…

На память вдруг приходит Серёжа Коржавин, шестиклассник, мой ученик. Воздушный, ангелоподобный, белокурый мальчик — не по — детски внимательный и вежливый, так по — взрослому проникновенно чувствующий музыку. Кто бы мог подумать, что известный всему городу Корж — это его отец! И ведь ничего общего. Я потом много раз, глядя на одухотворённое личико музицирующего Серёжи, сравнивала его с той тупой, ухмыляющейся, угреватой мордой в прицеле. Ну какой он отец!.. А чувство вины перед этим мальчиком грызло. И сейчас грызёт, ни к селу ни к городу, не к месту совсем. Не до совести сейчас, Жанночка. С совестью потом разберёмся.

Потом? А оно будет?

Боже, как хочется жить, а! Я брошу всё, боже, правда. Брошу, уеду, заглажу.

И обязательно разберусь с совестью, честное слово!

Взвожу "Винторез", получше прижимаюсь к кирпичу вентиляции, ищу носком упор. Трое быков уже рассредоточились возле люка, осматриваются, ищут меня глазами. Видно, как лезет к ним четвертый.

А интересно, дверцу слухового окна, вон того, в двух метрах от меня, они заблокировали? По идее, должны были. Если да, то придётся принять смерть, потому что живой я им не дамся. Если нет, стану на время Карлсоном. Дома на Варшавской стоят относительно плотно, и хотя пропеллера в попе у меня нет…

Четвёртый взобрался к остальным. Кажется, это их старший. Один из парней достаёт из кармана маленькую радиостанцию, подносит к губам.

Эй, так мы не договаривались!

Высунувшись из‑за трубы, ловлю в прицел его голову, мягко нажимаю на спуск. "Винторез" дружески толкает в плечо — "Молодца!" Бык с рацией дёргает головой, словно не может поверить, что жизнь кончилась, и валится на спину, перекрывая собой люк. Трещат ответные выстрелы, пули крошат кирпич вентиляции. Бросаю винтовку — больше она мне не понадобится. Теперь нужны ноги и куча везения. Нужна божья подпись и печать на прошении о помиловании.

Дёргаю из‑за пояса "Гюрзу", взвожу. Пригнувшись, одним прыжком оказываюсь у слухового окна, рву на себя обитую жестью деревянную дверь — открыта! Выстрел. Пуля сочно чмокает стропила где‑то совсем рядом, над головой.

Это он специально не попал, или такой стрелок, интересно?

Сгибаюсь и на четвереньках "выпрыгиваю" наружу, едва не сняв скальп о низкий навес. На пару секунд моя спина и попа становятся отличной целью на фоне голубого неба. Две секунды — это очень много. Но быки не стреляют.

А над городом гуляет солнце. Крыша пахнет тепло и уютно. Ветерок — по — весеннему зябкий, но до чего же вкусный! Господи, и неужели всё должно случиться именно сегодня?!

Не удержавшись, соскальзываю, семеню по мокрому шиферу к бортику, на мгновение зависаю над краем, растопырив руки. Дыхание перехватывает; глаза, наверное, вылезают из орбит. А дурацкий палец, в жутком спазме, непроизвольно жмёт на спуск. "Гюрза" плюёт выстрелом в небо.

Вот же корова суматошная!.. Курица дешёвая, как сказал мой любимый. Обидно…

Оборачиваюсь, пуляю в слуховое окно — просто так, чтобы выиграть время, заставить быков отпрянуть, притихнуть ненадолго.

Брошенный "Винторез" жалко.

Себя ещё жальче.

Можно никуда не бежать — отойти с линии огня мальчиков, залечь и ждать, когда голова первого из них появится в слуховом окне. И перещёлкать их по одному в этом узком лазе, как Лёня тюкал персов при Фермопилах.

Но быки — не дураки. Они, конечно, не лезут в окно. Через минуту один из них появляется из другого лаза — над пятым подъездом. Умники, смотри‑ка.

Вскочив, бегу к левому углу и прыгаю на выгнувшую спину дугой арку. Оскальзываюсь на цементе, сердце бухает. Но — ничего, перебегаю и запрыгиваю на крышу четырнадцатого дома.

Я плохо помню, но кажется, за четырнадцатым арки нет. Зато двадцать второй стоит к нему почти впритирку, метра четыре между ними зазор. С хорошего разбега я, наверное, смогу допрыгнуть до следующей крыши. Или, хотя бы, до пожарной лестницы, чтобы зацепиться за неё. Отбить ноги, выбить пару зубов, порвать сухожилия на руках, но зацепиться. Если спущусь на землю, шансов уйти у меня будет больше, много больше. Почти все шансы будут мои! И не надо говорить мне про тех быков, что остались на всякий случай во дворе. Нет их там. Нет!

Пролететь бы только эти жалкие метры до крыши следующей хрущёвки.

Нет? Не смогу?..

Но вариантов‑то всё равно нет…

Гулкими волнами рябит и мелькает под ногами шифер. Только бы не подскользнуться, не зацепиться за торчащий гвоздь.

— Да это тёлка! — слышу я довольный голос сзади.

И другой:

— Стой, сука, хуже будет!

Хуже уже не будет, мальчики. Куда уж хуже‑то.

Притормаживаю, чтобы обернуться, выстрелить навскидку и сунуть пистолет обратно в карман — всё, пора освобождать руки и брать разбег. Как ни странно, кажется я подранила кого‑то, потому что слышу вскрик боли и мат — перемат.

Разбег. А ноги вдруг становятся тяжёлые, вялые. Давление скакнуло? Только не это, только не сейчас! Давай, беги, Пуля, лети!

Набираю скорость, через силу, заставляя ноги слушаться. Глаза слезятся — тоже плохо. Третий подъезд…

Где‑то внизу, в стороне Стахановцев, визжит сирена…

Эх, Гера, Гера!.. Что ж ты так со мной, а?..

Четвёртый…

Сзади топот. Догоняют, что ли?

— Вали её нах**!

Только давайте без нервов, мальчики!

Пятый…

Открывающийся впереди зазор между домами кажется бездонной и непреодолимой пропастью. Ещё быстрее!

Шестой…

Где‑то внизу плачет ребёнок. Надрывается, визжит, не слушая уговоров матери.

Господи, помоги! Распростав руки, прыгаю…

Сзади нервно, один за другим хлопают два выстрела.

Вы что же это, олухи?! Вам велено было брать живой!..

Вот бы стать сейчас птицей —