— Господин офицер не желают. Значит, и самогона нет,— подойдя к Синюшихину, ответила Настя.

— Ах, так!— У полицая нервной рябью запрыгали морщинки возле выбитого глаза, кожица неестественно вздрагивала, иссиня-темное веко в глазном проеме так и не открылось. — Я тебе покажу, как с господином полицейским разговаривать в присутствии господина офицера! — заорал Синюшихин. — Покажу! — Брызжа слюною, он начал выплевывать одну угрозу за другой: — Повесить мало! Братья — коммунисты! Я все знаю, господин лейтенант. И сама с партизанами связана. А муж кто? — Синюшихин пружинисто, по-петушиному подпрыгнул и в самое лицо прокричал Насте: — Все знаю, голубка! Решительно все! К партизанам ходишь? — Из гнилого рта выплескивалась тягучая слюна вместе с крошками хлеба. Эти слюнявые и мокрые комочки противно ударялись в лицо Насте. Сразу захотелось пойти к рукомойнику и умыться.

Офицер спросил:

— Эти верни, что он сказаль?

— Нет, неправда,— по-немецки ответила Настя.— Насчет братьев ничего не знаю, где они и что с ними. Откуда мне знать! И муж не знаю где. О его судьбе ничего не известно. А сама — вся тут, на виду... Живу тихо, смирно. Мать еще со мной. Спросите любого — все подтвердят. А он лжет, Синюшихин. Не верьте ему, господин лейтенант.

— Почему по-немецки так хорошо говорите? — спросил офицер на своем языке. — Не арийка ли?

— Нет, я русская,— ответила Настя. — А немецкий выучила в школе, потом в

институт собиралась поступить.

— Карош, карош,— по-русски одобрил лейтенант. Он заулыбался и продолжал уже на своем родном языке:— Могу устроить переводчицей в комендатуру. Согласны, мадам?

— Я подумаю.

Настя бойко отвечала по-немецки офицеру. Синюшихин оторопело слушал, ничего не понимал, о чем шел разговор, просто был ошарашен подобным поворотом ситуации. Опохмелки не выгорело,— лицо полицая потемнело, злобный огонек в левом глазу потух, и вся неуклюжая фигура его, одетая в казенное обмундирование, обмякла, плечи опустились, пальцы правой руки лихорадочно сжимались и разжимались. Как только наступила пауза, он ядовито прохрипел:

— Не верьте ей, господин лейтенант. Она хитрая.

— Хитри? Что такое хитри?

Настя перевела это слово по-немецки. Немец заулыбался, погрозил предупреждающе пальцем:

— Русская хитри... Карош хитри, карош...

Настя не поняла — то ли ругает ее, то ли хвалит — и сказала отчетливо по-русски:

— Хитрая, но без задней мысли...

Офицер опять заулыбался, поднял правую руку к козырьку, словно отдавал приветствие, щелкнул каблуками, повернулся и, четко печатая шаг, направился к выходу. Синюшихин и солдат последовали за ним. У самого порога полицай скособочился, приподнял к косяку двери кулак:

— Смотри, Усачева! Гляди! Сейчас повезло. Потом припомню!.. — Он злобно хлопнул дверью. Настя вздрогнула. «Да, этот мерзавец на все способен, решительно на все,— подумала она,— надо с ним поосторожней. Опохмелить бы негодяя». И поняла, что допустила оплошность.

Волнение распирало ее, и она не знала, что делать, что предпринять. Хотелось выскочить на улицу, посмотреть, что там. Кого схватили, кого убили? Она была так ошеломлена случившимся, что не могла понять, въяве это или во сне. Все еще не верила, не могла поверить в то, что вот пришли, поговорили и... ушли. Ждала ареста, чего угодно ждала, но только не такого финала.

Можно сказать, повезло. Здорово повезло на этот раз. Может быть, ненадолго избавилась от беды, но все же... Так боялась зловещего стука в дверь и этого нежелательного визита. Так боялась! Фашисты без причины не заходят в дом. Ищут кого-то, в чем-то заподозрили, что-то, может быть, уже знают. Возможно, арестовали Степачевых. Может, кого убили. А она, Настя, тоже связана с подпольем одной веревочкой. А вдруг эта нить порвется? Что тогда? Она торопливо сглатывала воздух, каменела от напряжения и страхов. Подошла к окну, отодвинула занавеску и посмотрела на улицу. Там все еще расхаживали фашисты и полицаи. Многие были навеселе. Кто-то угостил пришельцев самогоном. Незнакомый полицай хриплым голосом тянул похабную частушку.

«Веселятся,— подумала Настя,— скорей бы уходили...» Она боялась повторного стука в дверь, очень боялась... Глядела на мать. Та опять опустилась на колени, шептала молитвы, крестилась:

— Господи, помоги нам, грешным! Избавь от напасти... Спаси и помилуй...

Эти призывы к богу раздражали Настю. Разве поможет бог? Разве услышит молитвы? «На бога надейся, а сам не плошай»,— вспомнила она народную поговорку. Только на самих себя и надо надеяться, на свою смекалку. Кто хитрей, тот и победит в этой смертельной схватке. Многие погибнут, но правда победит,

жизнь победит.

Мать все еще молилась, истово шептала призывы к всевышнему.

— Перестань молиться! Перестань,— сердито сказала Настя. — Бог не поможет. Вот уйдут каратели, сходи к Ольге Сергеевне, разузнай, что понатворили фашисты.

Мать обиделась. Поднялась с колен, с укоризной проговорила:

— Не хули бога, не охальничай! Он, всевышний, все слышит. Кабы не молилась, кабы не услышал молитвы бог-то... Чтоб тогда? Какая напасть на нас свалится?

— Ох, мама, мама! — завздыхала Настя. — Мы еще не знаем, что каждого ждет впереди. И богу ничего не ведомо. Держаться надо — вот что. Друг за дружку держаться. Крепко. Руками. Всей деревней. Будем держаться— и врага победим. А к Сергеевне сходи. Тебя, старушку, не тронут.

— Ладно, схожу,— согласилась Спиридоновна.— Вот поутихнет, и схожу.

Немцы ушли только в полдень. И Спиридоновна пошла. Ольга Сергеевна Бавыкина жила на другом конце деревни. Не все знали, что она верховодит подпольным колхозом. Не знала об этом и Спиридоновна, и все же шла с опаской, боялась за Настю. Да и как было не бояться, когда нехристи врываются в дома, грабят, убивают людей. Словно бы все посходили с ума, все в этом мире стало ненадежным и зыбким, и старухе казалось, что само небо вот-вот обрушится на землю и придавит все живое, все уничтожит. Страхи-то какие! И за что наказанье такое? За какие грехи? Спиридоновна крестилась и охала, и перед глазами у нее расплывались и таяли оранжевые круги.

Улица была пустынной, словно вымерла. Золотистое солнце разливалось повсюду, ласкало землю, а Спиридоновне казалось, что и солнца-то нет, что это не лучи, а огненные стрелы сверкают и пляшут, будто бы хотят поджечь