— Где пропадал?
— У Насти был.
— У Насти?
— Родила Настя.
Теща всплеснула руками, наскоро перекрестилась и плавно опустилась на табурет.
— Господи боже мой! Как же так?
— А вот так, матушка. При живом-то муже. Опорожнилась.
Старуха поднялась с табурета, суетливо начала перебирать посуду, обтирала глиняные кринки тряпицей. Федор заметил — волнуется.
— Ну, как теперь жить будем? — спросил он. — Принесла ребенка...
— Родила — и бог с ней,— не сразу ответила Спиридоновна и перекрестилась снова.— Видать, так богу угодно.
Федор тупо глядел на тещу, потом спросил:
— От Сапрыкина дите? Видел его, негодяя. Сказал — бери, расти...
Спиридоновна с недоумением глядела на зятя, думала, не помешался ли.
— Что мелешь-то зря? От кого родила — одному богу известно. Спроси у ней — от кого. А ты, знамо дело, какой отец? Безрукий-то? — Старуха заплакала.
Федор видел, как мелко и знобяще вздрагивают ее плечи, как судорожно она сжимает пальцами край передника. «Переживает,— подумал,— за дочку переживает, а я, видать, лишний, почти чужой. Свалился горьким комом, нежданный, негаданный». Он глядел на Спиридоновну, и ему было нисколько не жаль старуху. Потом встал, широко расставил ноги, потребовал:
— Вот что, мамаша! Пальто достань драповое, хватит в шинельке ходить. Оденусь — пойду...
Спиридоновна подняла голову, перестала плакать. Смотрела на зятя испуганными глазами, часто и подслеповато мигала.
— Какое пальто?
— Мое. Довоенное. То, что в Ленинграде купил.
— Нет того пальто. Проели с Настенькой. Променяли на хлеб.
— Как — променяли?
— А так. Думали, нет тя в живых.
Федор рванулся к шкафу и снова потребовал:
— Открой! Сам посмотрю.
— На, на, гляди... — Она открыла дверцу шкафа.— Смотри, проверяй.
Федор увидел на вешалках Настины платья, кофточки и другие вещи. Пальто не нашел. Теща открыла нижние ящики, начала рыться в белье. Федор сидел на корточках, смотрел. Пахло тряпичной затхлостью, кожей и еще какими-то еле уловимыми запахами подержанных вещей. Руки тещи судорожно перебирали то одну, то другую тряпку. Она вытряхнула на пол старые наволочки, полотенца, чулки, носовые платки, перчатки. Наконец, обнаружила мятую Федорову рубашку.
— На, бери! — бросила на плечи зятя.
Рубашка шелковая, голубая, та, которую надевал в день свадьбы. Федор попытался свернуть и уложить ее на коленях.
Теща фыркнула:
— Подобрать даже не можешь! — и подхватила шелк, подошла к столу, завернула в обрезок газеты и подала Федору.
Он прижал сверток и вдруг понял, что он тут лишний, совсем чужой и никому не нужный в этом доме. У порога спросил:
— А Вера где?
— Это сестрица-то? Ушла на станцию еще утром. Торопилась к поезду.
Пришел к Блинову. Не хотел идти к нему, совсем не хотел, а вот пришел. Гешка сидел на табурете и подшивал старые валенки.
— Садись, друг, садись,— пригласил Федора.— Что невеселый такой?
— Дела неважнецкие. — Федору нужна была чья-либо поддержка, хотя бы друга-фронтовика. А какой друг Гешка? Собутыльник, пьяница. Не по пути ему с ним.
— Может, тяпнем по махонькой? — предложил Гешка и весело крикнул: — Марья!
— Нет, пить не буду,— отказался сразу Федор. — Горе самогоном не зальешь.
— А что у тя за горе?
— Жена родила. Настя.
— Ой-хо-хо! — Гешка закатил глаза, озорно засвистел.— Вот это новость! Подарочек, значит, преподнесла. Я же говорил тебе, что принесет. Ну, и что думаешь делать?
— Уеду, чтоб с глаз долой.
— Куда поедешь? Куда?
— А хоть куда. Нельзя оставаться здесь. Сапрыкин — отец ребенка.
— Сапрыкин? — Гешка скрипнул зубами. — А может, не он? Кто другой, может?
— Он. Видел его там, в Ивановском, разговаривал.
— Ну и что?
— А то, что прохвост он препорядочный. Гад!
— И все-таки, может, другой кто у ней, у Насти-то? В партизанах была. Разведчицей. Может, понапрасну на Сапрыкина грех накладываешь? У самой спроси.
— И спросил бы, да к ней не пускают. А вообще, что толку теперь спрашивать? Не все ли равно от кого?..
— Давай выпьем с горя-то. Все полегчает.
— Нет, не буду,— опять отказался Федор. — Водка — она что? Человека калечит. Сопьешься — пропал.
— Самогончик тяну — не пропадаю. И совесть свою всю еще не пропил. Всегда чуток про запас берегу. Без совести, брат, нельзя. Она без зубов, совесть-то, а все одно загрызет...
— Это хорошо, что в тебе, Геша, совесть ласточкой приютилась, гнездышко маленькое свила. Значит, человек в тебе не пропал. — Федор строго поглядел на Гешку. — Чтоб не грызла совесть, пить брось. Самогонка, она и остатки совести слопает, а то и всего съест.
— Брось ты, брось! Без водки нельзя. Горюшко свое инвалидное чем зальешь? Вином, больше нечем. Выпьешь — оно и легче. Словно те после исповеди — все грехи напрочь.
— Не прав ты, Геннадий! Водка погубит.
— А что делать? Инвалид — нога болит. Куда денешься? Вот и плывешь по волнам — нынче здесь, завтра там... Не знаешь, куда и занесет, к какому берегу прибьет. А вот ты со своими культяпками что будешь делать?
— Учиться буду. С азов начну, а добьюсь своего. Мы с тобой не пропащие, Геша. Войну прошли, да еще какую войну! Победители мы с тобой — вот кто! Гордись! На обочину не сворачивай. А если и толкнет кто — не сдавайся. Иди прямой дорогой. Прямо к цели.
— Ишь ты какой идейный! — замахал руками Гешка. — А если я по-своему жить
хочу? И не мешай мне, не агитируй. Жисть — она корявая штуковина, суковастая. И по головке погладит, и на лопатки положит. Кто сильней да похитрей — тот и выиграл. А? Вот, к примеру, твое, Федя, дело. Жену от тебя отбили. Борись не борись, а сильным оказался не ты — другой посильней тебя.
— Это еще посмотрим!
— И смотреть нечего. Я бы ему морду набил, этому Сапрыкину, по число по первое. И ушел бы... — У Гешки заиграли скулы. — Но ты даже этого сделать не можешь: без рук ты, и он, этот Костя, сильней тебя.