парализует движение на полосе, а то и на всей трассе. И, как бы ни поджимало время, хоть бейся лбом о лобовое стекло, приходится двигаться со скоростью в десять, двадцать миль, объезжая разбитые автомобили, или вовсе, выключив двигатель, терпеть до тех пор, пока неповоротливый кран не выудит, не выберет с трассы металлолом. Американцы шутят: в эти часы фривэй превращается в конвейер, производящий стрессы и микроинфаркты. Иное дело ночь, когда трасса — блеск, сказка, мечта московских голливудофилов… Полотно было сухим, Барт уступил Андрею место за рулем, хотел, чтоб друг немного отвлекся от мыслей о русской шлюшке. Барта прямо-таки бесило баранье упрямство Растопчина, продолжавшего считать, что оба они, пусть косвенно, но виноваты в том, что русская погрязла в неудачах. Помогая несчастному, задумайся, вспомнил Барт уроки отца, не создаешь ли ты еще одного паразита на земле, и без того переполненной паразитами? «Понтиак» летел по одной из самых знаменитых и красивых калифорнийских дорог, и по радио скороговоркой передавали, что обстановка на трассе спокойная, покрытие всюду сухое, видимость отличная и, вообще, над океаном сияют роскошные звезды. Музыка!

Проснувшись на следующий день к одиннадцати, Растопчин не нашел в себе сил даже на уборку постели. Он добрался до холодильника, осушил стакан апельсинового сока, заставил себя выпить немного скотча и закусил крошечными маринованными японскими кукурузками и холодной индейкой. Затем принял душ, проглотил чуть ли не залпом чашку растворимого «Фолдерз» и лишь тогда выполз на люди подымить сигаретой и послушать, как потрескивают в камине дрова. Пэм читала местную газету. У нее был очень усталый вид — Пэм до утра занималась грязной посудой. Барт ходил с метлой вокруг бассейна, убирал с цветной плитки листья, осыпавшиеся за ночь с платанов. Андрей потянул за шнур, во всю ширину стеклянной стены раздвигая шторы, — нежный солнечный свет пролился на ковры, диваны и на ноги Пэм. Растопчин постучал по стеклу: привет, старина! Барт вскинул ладонь и метлой указал на бассейн — не желаешь, мол, освежиться в декабрьской водичке? Дул легкий ветерок, листву и хвою потихоньку сносило к западному бортику, к желобу, по которому дети в теплую погоду скатывались в воду. Лежавший на травке под кустом бугенвильи палево-рыжий леонбергер Арти, завидев Растопчина, рванул к двери, привычно открыл ее, и через секунду его лапы уже лежали на плечах Андрея — пес лизал Андрею лицо. Пэм засмеялась:

— Вы помните, Андрей, вчера ночью он чуть с ума от счастья не сошел.

Вскоре приехала из школы Дженнифер. Снова сели за стол, по-русски, часа в два дня. Пропахший дымом, (он под сосной жарил мясо на решетке и перелил керосина в торф), Растопчин обнимал Дженнифер, целовал ее в щеку и поднимал тосты за успехи девочки в школе, на корте, где-то еще. Потом пили коктейли, играли в хартс, в бридж. Когда Пэм удалилась к себе (перед тем извинившись и приняв две таблетки аспирина), Джен нифер помыла свою машину (щетка, ведерко, порошок, шланг) и отправилась к подруге делать уроки. Андрей покормил пса остатками обеда (Пэм не могла запретить, она отдыхала, а Барту было все равно), повалялся с Арти на ковре перед камином и телевизором, послушал новости и, прихватив мяч, позвал пса во двор. Когда Растопчину наскучило, наконец швырять Арти мяч, Растопчин задумался — не позвонить ли в Лос-Анжелес, в «Эль Ролло»? Звонить он не стал. Вместо этого согрел воду в джаккузи, сачком очистил поверхность от листьев и сосновых иголок, спустился в чашу по лесенке (одна голова на воздухе), включил систему пневмомассажа и долго так блаженствовал, поглядывая на голубое небо, тронутое первым закатным лучом на западе, потягивая ледяное пивко и беседуя с Арти, пристроившимся на бор тике, который отделял джаккузи от бассейна.

Во дворе появился Барт, принес телефон:

— Тебя, Андрей. Это была Москва.

— Ты оставил мне номер, вот я и воспользовалась, — сказала Елена. — Как долетел?

— Прекрасно, любимая. Барт встретил.

— А настроение? Чем занимаешься?

— Купаюсь, — Растопчин подмигнул псу. — И беседую с королем Артуром.

— С кем?

— Леонбергер, собачка такая, — пояснил Растопчин.

— Для своих — Арти. Присматривает, чтоб я спьяну не утонул.

— Тебе письмо сегодня пришло. Прости, но я распечатала, вдруг что-то важное. А там…

— Читай.

— Там две строчки. — «Будь по-твоему, — прочитала Елена. — Но то, что ты взял в поезде — лишнее. Верни». Все. И подписи нет. Странный какой-то текст.

— На том свете достанут, — проворчал Растопчин.

— Они хотят, чтоб я отдал им тот хром, который обещал подарить тебе на свадьбу.

— Господи! — воскликнула Елена. — Зачем нам он! Отдай, дорогой. От греха подальше.

Арти насторожился.

— Сейчас же отдам, — ударил по воде ладонью Растопчин. — Вот только вылезу из джаккузи и побегу отдавать.

— Накличешь на нас…

— Хватит, — перебил Андрей. — Как дети? Не думай, что я о вас позабыл. Собирался звонить несколько позже.

Они немного поболтали о том, о сем, и Андрей положил трубку в траву.

Барт протер мокрую трубку полотенцем и сообщил Андрею, что намерен ехать в кондитерскую за тортом.

Андрей и Арти составили ему компанию. На обратном пути Андрей спросил нельзя ли свернуть к мысу, а, может, и подняться на мыс? Хоть одним глазком взглянуть, какой сегодня океан?

Они свернули и поднялись. Оставили машину у бордюра, позволили Арти побегать вдоль тропки, а сами перемахнули через оградку: на краю обрыва чахла старая, метровая, слегка присыпанная песком и пылью трава. Мертвые стебли, совсем не то, что во владениях Пэм.

Мыс представлял собой слоеный пирог. Верхний слой, земляной, был темен и сочен. Время от времени земля осыпалась, обнажая корни исполинских деревьев. Эти корни, как черные когти хищной птицы, зависали над мелкими кустами, которые каким-то чудом росли на отвесной стене. Чуть ниже залегал мощный пласт блестя щей глины. Может, то была настоящая красная глина, а, может, обыкновенная просто отливала красным в час заката. И, словно кость из-под окровавленной плоти, выпирала из-под огненного пласта скальная порода.

Скала уходила далеко вниз и зарывалась в мокрый песок где-то в полосе прибоя. Волна усиливалась, океан медленно подступал к подножью скалы, к той гладкой, зеркальной воде, которую оставил на каменистом ложе, в щелях и выбоинах в тихую пору отлива. Камни были завалены жесткими водорослями, точно кто-то остриг здесь хвосты и гривы целому табуну лошадей. Солнце падало за горизонт. Небо над горизонтом стало золотисто-палевым, будто шерстка на боках у грустного умницы Арти. На камнях подремывали