в жизни. Иные дни опрокидывают все планы и все намерения, и даже сами представления о том, как может повернуться жизнь. Алексей вспомнил далекий летний день 1941 года, когда они с Юрой и Колей Спириным строили свои предположения о ходе войны. Они не знали, с какой силой вторгнется этот день в судьбы не одного, а многих, если не всех людей. Именно с этого дня начался отсчет иного времени, иной жизни, совсем не похожей на прежнюю. Теперь Алексей понимал, что вступившее в свои права новое, тревожное время поставило в зависимость от себя судьбу каждого человека, повернуло ее совсем в другое русло. И люди шли не дорогами, первоначально уготованными им судьбой, а указанными временем, жестким и крутым. Впрочем, подумал Алексей, жизнь — это и есть судьба. Крутые повороты меняют ход жизни, иногда обрывают ее, но и в этих случаях нельзя утверждать, что судьба не состоялась. Можно лишь думать о том, как бы сложилась она, не будь войны, и каких высот мог бы человек достигнуть на своем жизненном пути, не окажись этот путь короче предназначенного природой.

Поезд оставлял за собой трепещущие яркой листвой перелески. Свежая зелень березовых рощ сменялась солнечной желтизной сосновых боров, и вдруг плотно подступала дремучая, непроглядная чащоба угрюмых островерхих елей.

И все-таки, думал Алексей, он успел сделать что-то полезное. Наверное, успел. Человек в любой отрезок времени живет не зря. А у него были мгновения, дни и даже годы, в которые они, заводские ребята, возможно, сумели свершить такое, что окажется ценнее и значительнее всего остального, сделанного за всю долгую жизнь.

Перед глазами вставали усталые лица Чердынцева, Круглова, Гоголева, Уфимцева, Сашка. Усталые, но всегда готовые засиять задорной улыбкой — свидетельницей неизбывной силы духа и стойкости.

Вспомнился залитый огнями и наполненный запахами раскаленного металла цех. За его стенами стояла ночь. В воспоминаниях Алексея цех почему-то всегда представал ночным. И все, без исключения, смены военного времени тоже воспринимались им, как ночные. Наверное, оттого, что все, кто работал в цехе, не видели белого дня.

За исключением коротких летних месяцев, они сдавали и принимали свои станки всегда в сумерках — в восемь вечера и в восемь утра.

И все же ночные смены были светлыми. Их свет не мерк никогда. Именно свет, несмотря на то, что на дворе стояла ночь войны, а стекла окон и крыш были задраены черной вощеной бумагой.

Свет наполнял просторные, не умолкающие ни па час, громыхающие из суток в сутки цехи: его излучали электрические лампы у каждого станка, вдоль линии потока, на высоких потолках, которые служили станочникам все эти годы небом. Но красоту сверкающих, уверенно работающих цехов составляли не эти огни, она была заключена в сути всего происходящего здесь.

Гордая мысль о том, что не зря прожита та частица жизни, которая прошла на заводе, вызывала в Алексее чувство удовлетворения, и, верно, поэтому память вновь и вновь возвращала его в привычный мир труда, нужного всем людям.