— Попечители… Два десятка людей, понятия не имеющих о физиологии, о науке вообще. Перелистывая страницы, я видел лица этих людей. Председатель железнодорожной компании — старик с выцветшими, мутноватыми глазами… Ласково улыбающийся политический босс… Отставной генерал со шрамом на лбу. Этот шрам — главный его капитал… Совладелец крупных универсальных магазинов — лысый, как шар дли гольфа…
Он скомкал давно погасшую сигарету.
— Время летело с бешеной скоростью. Я ходил по полутемным комнатам лаборатории — и думал, думал, думал… Я уже не владел собой. Я без всякой системы перебирал десятки самых различных вариантов, предположений. Хватался за что-то и тут же начинал думать о другом… Приближалась полночь. Хорошо помню, было без четверти двенадцать, когда я вдруг ясно увидел направление, в котором надо работать. Должен сказать, эта мысль приходила мне в голову и раньше. Вы же знаете, с идеями бывает так: кажется, пустяк, глупость, вздор, но внезапно совершается едва ощутимый поворот — и вы видите то, от чего захватывает дух. Это как с хрусталем: сейчас он похож на простое стекло, но я едва заметно поворачиваю бокал и… вот он заискрился, засверкал. В сущности, каждый из нас, посвятивших свою жизнь науке, ждет такого мгновения. Каждый из нас верит, что настанет час— и появится настоящая идея. Подобно настоящей любви, она приходит раз в жизни… Да, в полночь, в пустой, едва освещенной комнате я понял, что пришла, наконец, та идея, которая отныне должна стать для меня самым главным в науке, в жизни. Но я понимал и другое: на осуществление этой идеи уйдут годы, может быть, десятки лет. А у меня оставались считанные часы… Что же делать!..
Эванс печально усмехнулся.
— Я чувствовал какую-то странную отрешенность от всего окружающего. Все ушло куда-то вдаль, в туман. Было так, словно после невероятно долгой и беспросветной ночи блеснул яркий свет и тотчас же погас… Где-то в глубине коридора начали бить часы. Они били медленно и необыкновенно громко. В ночной тишине их удары звучали безжалостно, неотвратимо. Казалось, часы отсчитывают время, оставшееся мне в науке. Это продолжалось вечность. Я пошел в темноте к часам. Я хотел остановить их, сломать… Но они висели слишком высоко, под самым потолком. Я стоял у стены, а часы били размеренно, жестко, торжествующе. И вдруг я увидел выход: понял, что именно надо показать попечителям. В какую-то ничтожную долю секунды я все взвесил — и решился. Это произошло мгновенно — между двумя ударами часов. Я прикинул, кого из ассистентов сейчас придется вызвать. Я уже видел, какую аппаратуру надо использовать…
Ломая спички, Эванс закурил. Руки его дрожали. Он сказал очень тихо:
— Часы еще продолжали бить, но я уже знал все. Кроме одного: совершаю ли я преступление или спасаю свою идею? А может быть, одновременно то и другое. Судите сами. На следующий день…
…На следующий день профессор Эванс выступал в совете попечителей. До него сделали краткие сообщения двое физиков и химик. Затем ректор предоставил слово Эвансу.
Профессор встал и направился к кафедре упругой походкой хорошо тренированного спортсмена. Казалось, не было бессонной ночи. Он смотрел в зал спокойно и доброжелательно — так, словно перед ним сидели студенты.
Четверо служителей внесли аппаратуру. Это была электронная машина, напоминавшая по форме и размерам средней величины книжный шкаф. На передней панели размещались циферблаты многочисленных приборов. Центральное место занимал большой, почти метровый диск с тонкой, стоящей на нуле стрелкой. Перед панелью служители поставили легкое алюминиевое кресло. Профессор, не обращая внимания на нетерпеливое покашливание ректора, долго возился с запутанной системой проводов, идущих от машины к креслу. Потом он начал говорить — не спеша, очень четко, как будто диктуя. Он опустил традиционное вступление — и это сразу насторожило зал.
— Машина, которую вы видите, — говорил Эванс, — предназначена для электронной диагностики. Такого рода аппаратура уже известна. Однако машина, созданная в моей лаборатории, имеет существенное отличие. Обычная аппаратура анализирует состояние больного в данный момент. Моя машина имеет другое назначение.
Эванс чувствовал, что его слушают внимательно Эти люди ничего не понимали в физике и химии, их утомили предыдущие выступления. Но сейчас речь шла о болезнях, а это затрагивало каждого из них. Эванс мог почти безошибочно судить о болезнях сидящих в зале людей. Он ясно видел печать плохо залеченного нефрита на одутловатом лице председателя железнодорожной компании. Он слышал хриплое, астматическое дыхание сидевшего в первом ряду политического босса. Он мог прочесть следы многих пороков на молодом, но уже иссушенном лице владельца адвокатской конторы… С удивившим его самого внутренним злорадством Эванс минут пять говорил о деталях устройства своей машины. Он знал— его будут терпеливо слушать. Ректор уже дважды вытирал платком лоб, но не решался сделать замечание Эвансу. Где-то в углу зала назойливо, как муха, жужжал вентилятор, и Эванс, невольно подчиняясь его ритму, монотонно нагромождал сложные технические термины.
— Однако не буду вдаваться в детали, — сказал он наконец. — Перехожу к назначению машины. В это кресло, — он спустился с кафедры и подошел к машине, — в это кресло садится человек, подвергающийся исследованию. Человек надевает шлем с идущими к машине проводами. На груди укрепляется портативный рентгеновский аппарат. Руки прижимаются ремнями к подлокотникам кресла. Затем…
— Электрический стул, — произнес кто-то в зале. Послышался деланый смех.
— Нет, — сухо сказал Эванс — Это не электрический стул. От электрического стула может спасти помилование. Мой же аппарат определяет то, от чего нет и не может быть помилования… Итак, когда подготовка закончена, нужно повернуть этот рычаг — и аппарат начинает действовать. В течение трех секунд он проводит комплексное исследование организма. Рентген, анализ биотоков, электронный анализ крови… И так далее — вас, разумеется, не интересуют детали. Затем перерыв на две минуты — и повторная серия тех же анализов. Две минуты — ничтожный промежуток времени для врача. За две минуты человек не заметит сколько-нибудь существенных изменений в организме. Но машина — не человек. Она замечает. Она замечает даже самые ничтожные изменения. Две