извиняться перед ней лишь за то, что смирно стояла на ее пути. Поэтому вместо того, чтобы, как полагается воспитанной девочке-скауту, заметить: «О, не беспокойтесь, Бога ради», — я сказала:

— Господи, только посмотрите, что вы натворили!

Она ответила:

— А почему вы не отошли в сторону? Не скажете же вы, что не видели меня!

Я тоже в долгу не осталась:

— Потому что разглядывала Розенквиста и вас не заметила.

Дама перевела взгляд на картину.

— Хороша. Не потрясающая, как утверждают, но вполне хороша. Только вот рама нужна другая. Теперь, к сожалению, слишком увлекаются алюминием. Взгляните — блеск металла скрадывает габариты листа. Хотя бы сделали поверхность матовой.

Поскольку я и сама думала точно так же, то добавила, что еще лучше было бы поместить картину в простую раму красного дерева, притом более просторную, чтобы была видна кромка бумаги. Она согласно кивнула, после чего я пошла к бару принести ей бокал вина. Когда я вернулась, дама вручила мне банкноту в один фунт.

Я сказала:

— Нет, что вы. Вино здесь бесплатное.

А она:

— Это за чулки, дорогая.

А я:

— Это не чулки, а колготки.

А она:

— Интересно, колготки — это гигиенично?

— Не знаю, — ответила я. — Но по крайней мере они не требуют пояса с резинками и избавляют от многих неудобств.

— Да, — кивнула она, — должно быть, это действительно плюс. А мне теперь достаточно просто натянуть чулки выше колен: они никуда не сползают. В свое время я тоже ненавидела пояса. Теперь пользуюсь просто круглыми подвязками.

Все это дама произнесла весьма звучно, в подтверждение задрав немного подол юбки.

Немолодой джентльмен в красном галстуке, желтой рубашке, с длинными вьющимися волосами, стоявший позади нас, сдавленно хохотнул. Наш разговор едва ли можно было назвать беседой ценителей искусств. Я рассмеялась. Потом пожала даме руку и двинулась дальше. Но она окликнула меня:

— Почему вы так хорошо разбираетесь в рамах?

— Для меня это важно, — отозвалась я и с излишним, пожалуй, пафосом добавила: — И для картины тоже. Это моя работа.

Она подъехала поближе и взглянула на меня с любопытством:

— Вы зарабатываете этим?

— Да, — подтвердила я. — Хотя и не слишком много.

— Оставьте мне свой телефон, — попросила дама. — Я подкину вам кое-какую работенку.

— Хорошо бы, — без энтузиазма ответила я.

Но сомнения оказались напрасными. Она действительно заказала мне новую раму для купленного ею Розенквиста, я сделала то, что представлялось мне наиболее уместным, и картина заиграла по-новому. Когда я доставила ее в дом миссис Мортимер в Парсонз-Грин, то поняла, каким потрясающим знатоком современной живописи она являлась. Сама она могла производить впечатление экстравагантной старухи, но коллекция, состоявшая большей частью из рисунков и гравюр, оказалась в высшей степени современной.

— Почему? — спросила я.

— А почему бы нет? — весело ответила она. — Хватит того, что я сама уже почти целиком принадлежу прошлому. — Она подняла указательный палец. — Непреходящая современность — мера достоинства любого произведения искусства. Так говорил Эмерсон, и я с ним совершенно согласна. Он умер, когда ему стукнуло примерно восемьдесят, так что подобный образ мыслей, видимо, способствует долголетию. — И улыбнулась. — Надеюсь, мне это тоже поможет…

С тех пор все, что покупала миссис Мортимер, поступало ко мне для достойного обрамления. Другие, более мелкие экспонаты коллекции, которые она держала в папках и ящиках, постепенно просеивались и классифицировались: Дюбюффе — к Дайну, Хепуорт — к Поллоку. Бесконечное разнообразие коллекции свидетельствовало о широте ее вкуса и остроте видения. Она не любила и никогда не покупала Хокни. Меня это удивило. Ведь он был очень популярен.

— Недостаточно хороший рисовальщик, дорогая, — пояснила она. — Не намного лучше какого-нибудь заурядного уличного графика. Если хотите увидеть действительно изящную линию, смотрите Матисса или Роджера Хилтона…

У нее была небольшая картина Матисса «Головка девочки», которую мне хотелось бы иметь больше всего на свете. Я не могла смотреть на нее без слез, такая эта девочка была очаровательная, такая нежная и так напоминала мне невинное детство Саскии. Матисс необыкновенно точно передал печаль, которую рождает сознание того, что красота быстротечна. Это чувство родители редко испытывают, постоянно общаясь с детьми, но отчетливо ощущают, видя их спящими. Глядя на эту картину сквозь застилавшие глаза слезы, я начинала понимать, что имела в виду миссис Мортимер, говоря об изяществе линии.

Благодаря посредничеству миссис Мортимер мне удалось создать собственное скромное дело, хотя я не собиралась становиться профессиональной окантовщицей. Предоставив отели и рестораны другим, я сосредоточилась на галереях и частных владельцах. Иногда обрамляла картины для самих художников, но делала это со страхом. Авторы работ часто не знали, чего именно хотят, зато постоянно высказывали соображения о том, чего не хотят. А иногда точно, до энной, весьма высокой степени, знали, чего хотят. Я так и не поняла, какой вариант хуже.

Работы было много, и я в конце концов перенесла свой бизнес с чердака в маленькую мастерскую возле Хаммерсмита. Племянница росла под моим крылом девочкой вполне сознательной, уверенной в себе и счастливой. Саския была так похожа на Лорну, что порой мне делалось больно. Жестикуляцию и мимику она тоже унаследовала от матери: также склоняла набок голову, в смущенной полуулыбке растягивала губы, когда ей чего-то хотелось, но она не знала, как попросить.

Те моменты, когда она принималась расспрашивать о матери — как та одевалась, шутила ли, ела ли шпинат, какую стрижку предпочитала: длинную или короткую, любила ли кошек, — были мучительны, хотя ответить на вопросы не составляло труда, достав альбом с фотографиями.

Но тяжелее всего мне было, когда ей хотелось узнать что-то об отце. В такие минуты она мне казалась предательницей. В конце концов, Саския ведь знала, что он убил ее мать. Как она могла интересоваться им? Однако для ребенка смерть, разумеется, всего лишь слово, дети понятия не имеют о том, что такое утрата. Поскольку и Саския по-настоящему не понимала, чего лишилась, ее любопытство не было ни шокирующим, ни непростительным. У ее подруг имелись отцы, даже если не жили в семьях, — стало быть, и у нее должен быть. Я не могла отмахиваться от вопросов, но они ранили меня, поскольку мне хотелось, чтобы она ненавидела и его, и то, что он сделал. Я-то ненавидела.

Не могу сказать, когда моя непримиримая ненависть и