окончания войны. Эрих остался один и бродил по Западной Германии до тех пор, пока не подобрал его один американский офицер.

Он кормил Эриха и готовил его к шпионской деятельности. Ему дали неплохой костюмчик, и Эрих носил его более полугода. Но когда послали на задание, то снова облачили в старые лохмотья, руководствуясь тем, что русские имеют пристрастие к оборванцам и оказывают им предпочтение перед прочими. До тех пор, пока Эрих сам не увидел русских, он представлял их по описанию своего шефа чуть ли не звероподобными и очень жестокими.

На задании Эрих был впервые. Попавшись на линии, он ожидал допросов и страшных пыток, но, не встретив ничего подобного, взял под сомнение уроки своего шефа, и все эти дни мучился в догадках, не веря в искренность и моих действий. Когда же Ганс рассказал ему о жизни в Восточной Германии, о русских, о гибели Таранчика, показал ему подаренную звезду и выяснилось, что Эрих спит как раз на койке Таранчика, то понял, что был обманут шефом.

— На маслозавод я поступил только за тем, чтобы дождаться вот этого материала, который теперь у вас, и передать аппарат. Но бумаги я взял в условленном месте, а передать аппарат оказалось некому, — закончил Эрих.

Похоже было на то, что он выполнял проверочное задание, и явки были скрыты от него. Правда, наличие аппарата не совсем увязывалось с этим предположением.

Разошлись после беседы далеко за полночь.

Я уже собирался лечь спать, когда затрещал телефон, и из штаба полка передали: «Приготовиться к передаче!» И опять нас ожидали новые места, новые люди, новые обстоятельства.

Готовиться к передаче линии! Не так уж много для этого нужно подготовки. Труднее принимать ее и осваиваться на новом месте.

К полудню приехал Ганс. Он сказал, что его отец согласился временно принять в семью Эриха, если мы его отпустим. Это было как нельзя кстати. Выслушав предложение Ганса, Эрих заметил:

— Еще не знаю, что делать. Ведь за измену меня обещали убить. Наживут еще Шнайдеры со мной горя…

Оставив ребят наедине, я ушел в свою комнату и написал длинное письмо в полицейское управление. В письме излагалось все, что мне было известно об Эрихе, и просьба устроить его дальнейшую жизнь. Когда я вернулся к мальчикам, они все так же сидели, разговаривая, как взрослые.

— Так что же, Эрих, — спросил я, — ты очень боишься смерти, которую тебе обещали на той стороне?

— Нет, — просто ответил он. — Туда я больше не вернусь, надо как-нибудь здесь устраиваться…

— А не съездить ли тебе в полицейское управление и там рассказать обо всем, что с тобой было?

— Поехали, Ганс? — оживился Эрих.

— Нет, подождите. Не к чему торопиться. Сначала давайте пообедаем вместе. А то вот мы с Гансом давненько дружим, но от наших угощений он всегда увертывается. Пошли!

За столом мальчики весело шутили.

После обеда они вышли во двор и уселись на мотоцикл. Я вынес письмо, аппарат и бумаги Эриха и вручил ему.

— А если я струшу перед смертью и убегу со всем этим багажом? — сказал Эрих, по-озорному блеснув глазами.

— Будем знать, что ты трус, но убивать тебя все равно не обещаем, если ты даже попадешься к нам еще раз, — сказал я как можно серьезно. — Только никуда ты не убежишь: через линию тебя не пустит Таранчик.

Мальчики насупились и молчали. Вокруг нас собрались солдаты.

— Уезжаешь, хлопчик? — спросил Эриха Жизенский. — Ну, до свидания. Смотри, больше мне не попадайся!

Все стали прощаться с ним.

— Будь счастлив, Эрих, и подумай обо всем, — сказал я. Он задержал мою руку в своих, вздохнул.

— Спасибо, господин лейтенант, за все, — тихонько сказал он и толкнул Ганса в бок, тот включил скорость, дал газ. Из глушителя вылетел клубок беловатого дыма, и мальчики умчались.

Вечером этого же дня мы лежали на своем излюбленном месте в саду. Слушали по заявкам солдат передачу из Берлина. Земельный и Соловьев, лежа перед шахматной доской лениво переставляли фигуры. Фролов перелистывал журнал. Жизенский, сидя на траве и привалившись спиною к стволу яблони, пришивал подворотничок.

Вдруг из репродуктора полились звуки знакомой песни:

Перестали двигаться на доске шахматы, прекратилось шуршание журнальных страниц, замерла в руках Жизенского игла…

Из сада ушли, когда стемнело.

В пятом часу утра меня разбудил дежурный и сообщил, что по телефону приказано ждать смену часам к восьми утра.

— Поднимайте всех, — приказал я и быстро оделся.

Хозяйство наше было невелико, и мы свернули его до рассвета. Завтрак еще не был готов. Солдаты от нечего делать собрались в столовой, потому что только там оставалось все на своих местах. Во всех других комнатах было то, что бывает во всякой квартире, когда из нее уезжают жильцы.

— А давайте пока сходим к Таранчику, простимся, — предложил Карпов. И мы пошли. Пошли не как солдаты, не строем, а по-товарищески, тесной группой.

На вершине холма покойно стояли ветвистые буки. На сером фоне предутреннего воздуха темнела звезда на памятнике, виднелась металлическая оградка над могилой Таранчика. Заметив наше приближение, Митя Колесник, бывший здесь на посту, поднялся и размеренно зашагал вдоль линии, прижимая к груди автомат. Мы взошли на холм, окружили могилу…

Повеял прохладный ветерок, вспорхнула проснувшаяся пичужка и брызнули яркие лучи восходящего солнца. Они позолотили начищенную граненую звезду на памятнике, обагрили подернутые грустью лица солдат, заиграли на пиках решетчатой оградки, оживили цветы на могиле.

Пройдут годы.

Разрушат, снесут колючую проволоку. А эта могила будет вечно напоминать потомкам о том, что всегда были на земле люди, которые не боялись умереть во имя будущего.

Прощай, дорогой наш товарищ!

…Когда мы вернулись на заставу, дежурный связист сообщил, что с десятого сентября, то есть через четыре дня, мне разрешается отбыть в отпуск на Родину. И странно: долгожданное известие не принесло той радости, которая грезилась в долгие месяцы ожидания.

Только теперь я понял, что не так уж легко покинуть то место, на котором остается погибший товарищ, где прожито несколько месяцев напряженной жизни.