с престола-то, папаша, тогда и землю получишь, плуги, бороны. А брехать попусту толку мало…

— Собака лает, ветер носит, — спокойно пояснил бородатый кум, свертывая вторую козью ножку.

Задиристый всей пятерней полез под заячью шапку.

— Оно конечно, ежели бы знать, за какой конец ухватиться…

— А ты за рабочего хватайся, дядек, — прорвался наконец рыжий молодой человек с верхней полки. — Если рабочие да крестьяне за одну веревочку потянут, глядишь, и землю вытянут, и настоящую свободу.

Мужичонка вскинул бородку вверх, на рыжего, подумал немного и, пхнув кума коленом в бок, лукаво подмигнул:

— Чуешь, кум, куда он загибает? Всем миром тягать надо. А ты говоришь — бог. Дура ты, кум!

Поезд с грохотом остановился. От толчка публика качнулась вперед. С верхней полки свалился чей-то узел. Кто-то вскрикнул и чертыхнулся. Открылась дверь. В вагон ворвался холодный воздух, а через минуту появились и новые пассажиры.

Первым ввалился подвыпивший деревенский парень с гармонью через плечо. Наткнувшись на плотную стену людей, он лихо рванул гармонь в обе стороны.

— Эй вы, народ! Сторонись — гармонь идет!

Однако народ посторонился не сразу.

— Куда ж мы тебя, на головы, што ль, посадим? — послышались голоса. — И так дышать нечем.

Гармонист рассердился:

— Не хотите? Не пущаете? Играть не буду! Проси не проси — не буду, и кончено!

Угроза сразу подействовала.

— Пустите его, хлопцы!

— Давай, давай, лезь сюда, малый, утрамбуемся…

И в самом деле, со смехом и перебранками, но пассажиры «утрамбовались».

С видом победителя гармонист протискался к ближайшей скамейке и сел на кончик.

— Я, братцы, «заяц»! — неожиданно и громогласно признался парень, легонько перебирая лады гармонии. — Все пропил и еду без ничего. А на кондуктора наплевать. Они бастовали? Бастовали. И я бастую! И никого не боюсь! Урядник? Тьфу — и все тут! И станового не боюсь! И царя не боюсь! Во!..

Окружающие смеялись и упрашивали малого что-нибудь сыграть.

Несмотря на холод, гармонист был в легкой поддевке, в кожаных сапогах и в стареньком картузе, сбившемся на левое ухо. В пышном ворохе кудрявых волос картуз походил на птичье гнездо.

— Какую желаете? — спрашивал гармонист, оглядывая публику. — Могу всякую — веселую, жалостную и всякую прочую…

— Давай жалостную, — попросил задиристый мужик, опускаясь на корточки. — Тряхни про бедняка, землячок, чегой-то тошно стало.

— Могу и про бедняка, — согласился гармонист. — Я все могу!

Слегка запрокинув голову и сделав грустное лицо, он пробежал пальцами по ладам и запел неожиданно сочным, грудным баском:

Голос певца и переборы гармонии покрыли все шумы… Спор и гомон постепенно затихли. А гармонист, глядя вверх, пел уже полным голосом, пел с большим, все нарастающим чувством, с дрожью в голосе:

По окончании строфы гармонь немножко поплакала одна, а потом опять полилась горькая жалоба на судьбу бедняка. К певцу вдруг примкнул необыкновенно тоненький, высокий тенорок задиристого мужичонки, и песня сразу полилась надрывно, с тоской и болью:

Гармонист, как бы забывшись, надолго затянул последнюю ноту, потом резко оборвал песню и хлопнул ладонью по клавишам.

— Будя! А то заплачу! Вот те крест, заплачу! А я не желаю! Не желаю — и все тут!.. Чуете, об чем разговор? Не за пьянство, говорит, в Сибирь загнали фараоны. А за что? Не знаете? А я знаю! — Гармонист наклонился к уху соседа и громко сказал: — Он урядника убил! Чуете? Может, и я убью. Наш урядник — скотина! Беспременно убью и тоже в Сибирь махну!.. Иех ты, сукин сын, камаринский мужик!

И без всякого перехода гармонист отчаянно рванул мехами и дал такую плясовую, что у всех сами ноги заходили. По вагону пошел гул и треск, топот ног, свист и выкрики. Даже солдат вскочил со своего сундучка и лихо застучал деревянной култышкой о пол.

Только задиристый мужичонка никак не мог развеселиться, обуреваемый все той же мыслью о земле, о бедности, о неправде.

— Где она, правда божия?! — восклицал он, когда гармонь замолкла и шум затих. — Куда нам идти? Кому жалиться, нечистая сила?

— Угомонись, кум, — все так же лениво урезонивал кряжистый мужик маленького. — Нет правды на свете, кум, одна кривда гуляет.

Маленький опять вскочил на ноги и, размахивая коротенькими руками, зашумел:

— Быть того не может! Коли мы рассердимся, мужики тоись, всю землю на дыбы поставим, а правду-матку вытянем!

— А ты скорей серчай, — посоветовал рыжий молодой человек с верхней полки, — а то поздно будет…

Спор и перебранка продолжались. На остановках пассажиры сменяли друг друга, одни уходили, другие приходили и занимали их места.

За окнами спустилась ночь. В фонаре над дверью проводник зажег толстую свечу. В вагоне стало еще более сумрачно, глухо.

А молодой человек с неослабевающим интересом продолжал наблюдать сверху за сумятицей и спорами пассажиров. Ему, видимо, очень нравилось, что народ так открыто выражал свое недовольство, что люди перестали бояться друг друга и вражеского уха, что слово «свобода» стало легальным словом. А давно ли, кажется, на Руси царило зловещее молчание, давно ли слышался только звон цепей да свист пуль и нагаек?..

Вагоны дергались на стыках рельсов, тормоза шумно громыхали, тараторили колеса.

Пассажиры постепенно затихали, укладывались, кто как мог и где мог. Все реже вспыхивали споры. Угомонился наконец и задиристый мужичонка: привалившись боком к широкой груди кума, он тоненько посвистывал носом и пошевеливал пальцами в заплатанных варежках. Пьяненький гармонист уронил голову на гармонь и так могуче храпел, что все вокруг содрогалось. Картуз задремавшего рабочего свалился на пол. Свеча в фонаре давно сгорела, обтаяла и погасла…

Только рыжий молодой человек на верхней полке всю ночь не смыкал глаз. Уже начинало светать, а он все ворочался с боку на бок, нетерпеливо поглядывал в заснеженное окно, тихонько чертыхался. Что ж так беспокоило его?

Для тех, кто читал повесть «На рассвете», — это старый знакомый. Это тот самый рыжий Пашка, которого он видел в селе Селитренном, потом в Астрахани, в Баку, в Тифлисе, по дорогам Средней Азии и, наконец, в Карской крепости, в числе тридцати двух бакинских большевиков. За