Элла Джеймс Гензель.

Гензель — 1

Один мальчик. Мать называет его – Гензель.

Одна девочка. Мать называет ее – Гретель.

Заперты сумасшедшей женщиной в маленьких комнатках, в особняке на склоне горы.

Пока он не заметил дыру в стене, разделяющей их.

По крайней мере теперь они могут держать друг друга за руку.

Все это в особняке Матери не заканчивается хорошо.

Все… разрушается.

Десять лет спустя они встречаются вновь, в секс-клубе в Вегасе.

Плети.

Цепи.

А еще маски.

Что случится с любовью, когда она так извращена?

Сказки – поучительные истории, помните?

ПРОЛОГ

Леа

Я пытаюсь не плакать. Честно.

Я останавливаюсь на полушаге посреди своей комнаты и обнимаю себя руками. Я вышагиваю уже несколько часов туда-сюда. Если нарисовать траекторию моего движения на карте, мой путь будет похож на песочные часы.

Я опускаю подбородок вниз и пытаюсь подумать о чем-нибудь. О каком-нибудь другом месте.

Я удачливее многих людей, которые находятся в других комнатах, потому что у меня почти фотографическая память. Когда я хочу, и иногда даже, когда не хочу, я могу видеть моменты из моего прошлого так четко, как будто они были настоящими фотографиями.

На мне надета коричневая футболка и тренировочные штаны, и я вышагиваю по зеленому с длинным ворсом коврику, но, закрывая глаза, я вижу солнечный свет, который поблескивает в небольшом ручейке у моего родного дома. Мы втроем плещемся в нем, держась за руки, смеемся и кружимся, а наши расшитые пайетками купальники сверкают на солнце. Наши улыбки широкие и беззаботные, светлые волосы развиваются вокруг нас, пока мы танцуем под голубым небом.

Мои плечи сотрясают рыдания, я сглатываю, и появляется другое воспоминание; почти такое же бессмысленное, как и предыдущее. Я вижу холл торгового центра, где мы зависали в седьмом классе с моими «только Леа» друзьями, Морой и Кайей. Низкий потолок, светло-коричневый палас с темно-коричневыми пятнами; киоски, продающие блестящие чехлы на телефоны, которые я всегда хотела получить; солнечный свет, льющийся через стеклянный потолок, отражается от жирного лба Моры и заставляет волосы Кайи выглядеть как пламя.

Я открываю глаза, когда поворачиваюсь направо и оказываюсь у стены, как и остальные три, она покрашена так, что изображает зимний лес, но на этой стене есть еще реалистичное изображение коттеджа на поляне. Его крыша заканчивается как раз там, где стена соединяется с потолком. Раскрашенный кистью под траву плинтус тянется прямиком до крыльца, которое покрашено так, будто действительно сделано из досок. Это дом ведьмы. Если вы внимательно посмотрите, то сможете увидеть, что он сделан из еды, а не из дерева, кирпичей или камня. Если вы пристально всмотритесь в стену, где нарисован лес, то заметите гальку и хлебные крошки.

Мать разрисовала стены. Она раскрасила все комнаты, ну или просто сказала так.

Дом ведьмы исчезает, когда я закрываю глаза, заменяя его изображением бело-розового торта ко дню рождения. Три розовые «5» криво вставлены в него, по одной для Лауры, Ланы и меня. Мы столпились вокруг полированного дубового обеденного стола, моя семья широко улыбается, когда поет поздравительную песенку. Мама с папой с гордостью смотрят на нас. У мамы в руках видеокамера, а у папы нож, и он ждет, когд придет время разрезать торт. Лаура широко открывает рот, и я знаю, что она поет громче всех. Лана подняла руку к уху, вероятно, убирает за него прядку волос. Она всегда так делает. Или делала.

Воспоминания об ее изящных пальцах, на которые она накручивает прядку шелковистых, платиновых волос, ранит сильнее, чем можно подумать. Эти маленькие детали, которые выделяли кого-то, кого они... я понимаю, что скучаю по этому больше всего.

Я мчусь по ворсистому коврику и падаю на раскладушку, которая стоит около задней стены комнаты, в которой нет даже окон. Растянувшись на грязных зеленых простынях, я прикрываю лицо руками и целиком отдаюсь рыданиям.

Но этого недостаточно.

Слезами ничего не вернешь назад.

Я вскакиваю с кровати и бегу по направлению к стене, где нарисован дом ведьмы. Я ложусь на живот и прижимаю щеку к ковру, наклоняясь так, чтобы я могла видеть сквозь маленькое отверстие плинтус, раскрашенный под траву. В соседней комнате на стене нарисованы трава и листва, и деревья, она точно такая же, как и моя. На противоположной стене нарисован домик, он в точности как на моей стене. Я вижу такой же набор одежды коричневых тонов справа от меня: его пальто висит около дальней стены.

Мое тело потряхивает, пока на мгновение я задерживаю дыхание, затем из моего горла вырывается звук рыдания. Я не вижу его. Я не слышу его. Ни рук, ни ног, ни лица, ничего не видно.

Нет Гензеля.

Я не вижу его карих глаз, смотрящих на меня, не слышу его историй-сказок, которые он сочиняет для меня последние два дня. Я больше не слышу, как он стучит по ночам, когда не может уснуть, и просит, чтобы я спела ему.

Я так волнуюсь за него. Что не могу даже дышать,

Я здесь в течение долгого времени, я в этом точно уверена. Достаточно долго, чтобы мои простыни пропитались пятнами пота, и эти места ощущаются жестко и с неприятным кислым запахом. Достаточно долго, чтобы отметина, которую я делала с помощью фломастера на стене, отмечая свой рост, стала на два дюйма меньше моего роста на данный момент. И за все это время не было такого момента, чтобы я не видела Гензеля более трех часов и шестнадцати минут. Он никогда не покидает свою комнату не то что на три часа, а даже на полчаса. Я знаю это точно, потому что не выхожу из своей комнаты вообще.

Я плачу по Гензелю так долго, что проваливаюсь в беспокойный сон прямо на ковре. Мне снится женственный голос Матери, и то, как от нее пахнет стойким сигаретным дымом, когда она протягивает мне тарелки, и запах присыпки с ароматом клубники, которую она иногда посыпает через небольшое отверстие в нижней части двери. Мне снится, что я слышу стук двери Гензеля, когда он уходит и приходит. Его пальцы нежно прикасаются к моим. Его костяшки барабанят по стене.

Я просыпаюсь в ярости на Матушку Гусыню. Я так сильно ее ненавижу. Каждый раз, после того как он возвращается оттуда, куда она его забирает, он направляется прямо к своей кровати. Он лежит там часами, пока я умираю от любопытства как он, и