высилась в те времена каланча Тверской части. Беспокойное было это место, соединяющее через Столешников переулок два района города.

В конце прошлого века о правилах уличного движения в столице и понятия не имели: ни правой, ни левой стороны не признавали, ехали кто как хотел, сцеплялись, кувыркались. Круглые сутки стоял несмолкаемый шум.

Огромный пожарный двор был завален кучами навоза, выбрасываемого ежедневно из конюшен. Из-под навоза, особенно после дождей, текла ручьями бурая, зловонная жидкость прямо через весь двор под запертые ворота, выходящие в переулок, и сбегала по мостовой к Петровке. Дежурная комната находилась в правой стороне нижнего этажа. Пожарные в двух этажах, низеньких и душных, были набиты, как сельди в бочке, и спали вповалку на нарах, а кругом на веревках сушилось промокшее на пожарах платье и белье. Половина команды — дежурная — никогда не раздевалась и спала тут же в одежде и сапогах…

Вдруг облачко дыма, сверкнул огонек. И зверски рвет часовой пожарную веревку, и звонит сигнальный колокол на столбе посреди двора. Тогда еще электрических звонков не было.

Выбегают пожарные, на ходу одеваясь в не успевшее еще просохнуть платье, выезжает на великолепном коне вестовой в медной каске и с медной трубой. Выскакивает брандмейстер и, задрав голову, орет: «Где? Какой?» «В Охотном! Третий!» — отвечает часовой сверху.

А то вдруг истошным голосом орет часовой сверху: «Пятый на Ильинке! Пятый!»

А если сверху крикнут: «Первый!» — это значит закрытый пожар — дым виден, а огня нет. Тогда конный на своем коне-звере мчится в указанное часовым место для проверки, где именно пожар, — летит и трубит.

«Динь… Динь…» — раздается с каланчи звонок, и часовой поднимает два фонаря по блоку на высоком коромысле. «Какой номер?» — орет снизу брандмейстер. «Третий, коло ниверситета!» — отвечает сверху пожарный, указывая, где именно и какой пожар. «Третий» — значит огонь выбился наружу. Как бешеный вырвался вслед за вестовым с факелом, сеющим искры, пожарный обоз. Лошади-звери, воронежские битюги, белые с рыжим.

Мимо генерал-губернаторского дома громыхает пожарный обоз: на четверках — багры, на тройке — пожарный насос, на парах — вереница бочек с водой. А впереди, зверски дудя в медную трубу, мчится верховой с горящим факелом.

А в старое время ими гордились пожарные. В шестидесятых годах полицмейстер, старый кавалерист Огарев, балетоман, страстный любитель пожарного дела и лошадник, организовал специальное снабжение лошадьми пожарных команд, и пожарные лошади были лучшими в Москве. Ими нельзя было не любоваться. Огарев сам ездил два раза в год по воронежским и тамбовским конным заводам, выбирал лошадей, приводил их в Москву и распределял по семнадцати пожарным частям, самолично следя за уходом. Огарев приезжал внезапно в часть, проходил в конюшню, вынимал из кармана платок — и давай пробовать, как вычищены лошади. Ему Москва была обязана подбором лошадей по мастям: каждая часть имела свою «рубашку», и москвичи издали узнавали, какая команда мчится на пожар. Тверская — все желто-пегие битюги, Рогожская — вороно-пегие, Хамовническая — соловые с черными хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская — соловые с белыми хвостами и гривами, Пятницкая — вороные в белых чулках и с лысиной во весь лоб, Городская — белые без отметины, Якиманская — серые в яблоках, Таганская — чалые, Арбатская — гнедые, Сущевская — лимонно-золотистые, Мясницкая — рыжие и Лефортовская — караковые.

Теперь, пожалуй, некоторые из этих мастей могут быть расшифрованы только с помощью словаря В.И. Даля.

Городской экипаж

Почтовая карета на Сибирском тракте

О пожаре Сущевская часть узнавала не по телефону, а по дыму. Заметив с каланчи дым или зарево, дежурный кричал вниз: «Федька! Бей тревогу! Опять на Бутырках занялось». Федька бил в колокол, и пожарный обоз, звеня колокольцами, вылетал за ворота. Но где горит, на какой улице, в каком переулке, этого на каланче не знали. О месте пожара узнавал специальный вестовой. Как только получали известие о пожаре, он вскакивал на дежурного жеребца и сломя голову летел на Бутырки ночью. На пустынной улице, в медной каске, с горящим факелом в руках, вестовой был особенно страшен. Выяснив, где горит, вестовой скакал обратно. Встретив обоз, он вел его к месту пожара. В большинстве случаев пожарным приходилось не тушить горевший дом, а отстаивать от огня соседние дома. На Бутырках обычно горел не один дом, а два-три сразу. На одном пожаре шел такой разговор:

Легковой извозчик

Грузовой извозчик

Московская пожарная повозка (1882)

Памятник московской архитектуры — каланча на Сокольнической площади

— От чего загорелось-то?

— От огня, должно быть, — отвечал бойкий голос.

— Вон там баба сказывала, что от лампадки. Лампадка вспыхнула. В масло керосин стали подливать жулики.

— Ну да, от лампадки, — скептически замечали другие, — знаем мы ихние лампадки.

— Хозяин-то уж больно убивался. В одной рубахе, говорит, остались.

— А ты верь. Страховку получит, не такой дом выстроит.

Конка в Санкт-Петербурге

Конка на московской улице

Хозяин без шапки, весь выпачканный сажей, бестолково бегал с пустым ведром и «убивался». Правду говорили — домик был застрахован. Пожарам на Бутырках способствовали сами же страховые общества. В Москве их было больше десятка: «Россия», «Московское страховое общество», «Северное», «Волга», «Саламандра», «Русь», «Якорь», «Надежда», «Меркурий» и другие. Все они конкурировали между собой, и агенты их, работая на процентах, рыскали повсюду. Поднажиться за счет страхового общества хотелось многим. Ловкачи и дельцы спекулировали на пожарах чуть ли не открыто. Фабрика Кузьмина около Филей только