заднем кармане голубых летних джинсов пальцы наткнулись на скомканный листок белой бумаги. Мохов развернул его. Жирно и отчетливо отстукано было на машинке: «147.Ж.11 59. Сегодня вечером. Сожги». Подпись отсутствовала. Что ж, неплохо, это уже кое-что, какая-никакая, а зацепка. Надо будет попробовать установить машинку. Хотя, впрочем, записка эта, может, и не имеет никакого отношения к шкуркам, к Росницкой и к ее преступной деятельности. Но проверить надо. Сложно это будет невероятно, но надо. Таковы правила, таков закон, такова его, Мохова, работа. Он хотел было уже повернуться, окликнуть Варюхина, обрадовать его, но неожиданно для себя замер, едва шевельнув плечом. Вспомнил вдруг, что споткнулись его глаза на чем-то, когда читал записку, что-то знакомое почудилось ему в этих черных крупных буквах, вернее, в одной букве или в двух. Он знал, что зрительная память у него отменная, он помнил почерки всех своих знакомых; на занятиях по криминалистике порой повергал в изумление преподавателей уверенной без экспертиз, на глазок, идентификацией шрифтов: машинописных, газетных, издательских… Он просмотрел записку еще раз, просмотрел внимательно каждую букву, цифру, точку, каждый хвостик и завиток. Сдвинул брови, припоминая. И вдруг кровь отхлынула от лица. Ведь это же… Мохов с силой провел пальцами по лицу. Нет, не может быть. Он ошибся.

Букву «и» наискосок слева направо делила тонюсенькая, с волосок, полоска, а цифра «пять» походила скорее на шестерку. Шрифт, видимо, долго не прочищали, и нижняя дужка цифры соприкасалась с верхней вертикальной чертой… Подобные огрехи можно было встретить у любой, даже самой ухоженной машинки; подобные, но не именно такие.

— Нашел что-нибудь? — спросил Варюхин, хрустко потягиваясь. Он почти уже закончил протокол и был очень доволен этим.

Мохов вздрогнул.

— Нет, ничего особенного, — не оборачиваясь, с деланным равнодушием ответил он. И тут же изумился своим словам. Он произнес их невольно, не отдавая себе отчета, и лишь через мгновение понял ясно и четко — он сказал так, чтобы потянуть время, чтобы все как следует обдумать и решить. Решить, отдавать записку или незаметно сунуть ее в карман. Держа в кулаке правой руки такой маленький, невесомый и такой тяжелый бумажный комочек, он опять стал рыться в уже обысканных карманах. Опять надушенные платочки, таблетки… Нежный аромат французских духов теперь резко бил в ноздри и вызывал отвращение. Запаха новой одежды, показалось, как не бывало, горько пахнуло затхлостью и нафталином, яркие цветастые платья поблекли, потемнели, или это в глазах у него потемнело. Он тряхнул головой. Да что же это такое? Как он мог даже подумать о сокрытии записки. Он — человек, чье ремесло карать зло и восстанавливать справедливость. Затмение нашло, право слово. Теперь, слава богу, все в порядке. Он вздохнул, повернулся, шагнул к Варюхину, разжал кулак, бумажка бесшумно опустилась на бланк протокола. Все, совесть его чиста.

— Что это? — Варюхин поднял голову.

— Нашел в джинсах, голубых, в заднем кармане. — Чтобы не встретиться взглядом со следователем, Мохов сделал вид, будто наблюдает за быстрыми уверенными действиями Пикалова, который на всякий случай снял заднюю стенку с телевизора — бывало, что тайники устраивали и там.

Затем добавил, поясняя:

— Записка. Только кому и от кого? Будем проверять.

— Превосходно, — одобрительно закивал Варюхин, пристально вчитываясь в текст. — Превосходно. Я займусь этим сам. Свяжемся с кем надо. Попытаемся установить машинку, хотя дело это архитрудоемкое. Ну все, пора заканчивать.

Варюхин показал понятым, где им надо расписаться, и отпустил их. Потом поднял ящик со шкурками и понес его к выходу. Пикалов еще раз презрительным взглядом окинул комнату и, погасив свет, вышел.

— Больше всего в нашей работе я не люблю двух вещей, — откровенничал в машине Варюхин, пребывающий в хорошем настроении после успешно проведенного обыска, — это эксгумацию трупов и проведение обысков. Что касается первого, это всем понятно почему. А вот обыски… Неприятно, знаете ли, в чужих вещах рыться, будто в чужую жизнь сквозь замочную скважину подглядываешь.

— Ну ты даешь, — возмутился Пикалов. — Это же часть твоей работы. Чистоплюй! Паша, ты чего молчишь?

Мохов опять вздрогнул, и Пикалов заметил это.

— Что с тобой? — удивленно спросил он.

Павел выругался про себя — неужели после стольких лет работы в милиции он так и не научился владеть собой.

— Устал, — натянуто улыбнувшись, ответил он и в подтверждение своих слов прикрыл глаза.

Быстрый, теплый, но не по-летнему, а по-осеннему скорее, плотный и тяжелый ливень кончился, унялся непрерывный, монотонный его шум, и теперь только был слышен звонкий перестук капель, падающих с мокрых крыш, с исхлестанных тугими водяными струями деревьев. И можно, даже нужно было сейчас распахнуть окно настежь, чтобы влажный, ароматный от досыта напоенной дождем листвы воздух нетерпеливо вкатился в комнату, тронул разгоряченное лицо, помог сосредоточиться, привести мысли в порядок, успокоиться.

Несколько минут Мохов стоял, опершись на подоконник, и смотрел на город, на скупые огни его, на поблескивающие крыши домов, на горящие окна в зданиях и мелькающие точечки автомобильных фар, на прохожих, спешащих или шагающих не скоро, а размеренно, прогулочно. Он видел все это и не видел. Фиксировал глазами, и только, а мысли его были все еще там, в квартире Росницкой. Ошибся он или нет? Легко это было проверить. Протяни только руку, открой стол и вынь оттуда открытку с новогодними поздравлениями, и все сразу станет ясно. Протяни только руку и открой… Одно лишь движение, простое, привычное, а каким оно сейчас кажется тяжелым, будто не стол надо открыть, а двухсоткилограммовую штангу поднять. Что штангу! Трехосный МАЗ с места сдвинуть. Тряхнул головой, хлопнул ладонями по подоконнику, развернулся круто, шагнул к столу. «Какая чепуха, что за нелепица в голову лезет, воображение у тебя неуемное, сей момент, услужливо сотни вариантов нарисовало тебе, да таких, что можно за правду принять, поверить. А все ерунда, совпадение. А если и не совпадение, тоже ничего страшного, мало ли сколько неожиданных пересечений в жизни бывает». Теперь он уже смеялся над своими страхами и предположениями. Отругав себя за мнительность, выдвинул ящик, порылся в нем, достал помятую открытку, положил на стол ее картинкой кверху, потом извлек из кармана фотокопию найденной при обыске записки, огладил ладонью глянцевую поверхность снимка, словно таким образом хотел снять с него игривые блики от настольной лампы, и только тогда перевернул открытку. На обратной