пальцы. Длинная, тонкая, мохнатая, застывшая, как высохший сучок. Зеленая с черными точками. От нее, медленно отклеиваясь, отделяется и прилипает к коже темный кусочек выдавленных внутренностей.
— Кронго, я ведь вам ничего… — с трудом сказал Крейсс. — Я ведь вам…
Кронго вяло стряхивает гусеницу в траву. Сейчас он умрет. Вот сейчас. Это та самая гусеница. Он кого-то останавливает. Его интересует одно, только одно.
— Ты меня любишь? — спрашивает он.
Да, только этот вопрос он задает, только этот.
— Что-что? А, да, конечно… — и существо в белой панамке убегает. Над лопухами колдует девочка. Она в пестром платьице.
— Лилия… Ты меня любишь? Любишь?
Если б они знали, как важно ему сейчас знать, любят они его или нет. Только это. Больше ничего.
— Дурачок, дурачок… — трясет его за плечи воспитательница. — Ты не умрешь… Ты жив, ты жив… Не умрешь.
Но почему именно это воспоминание возникло сейчас? Вторая рука легко оттянула предохранитель. Вот курок, палец хорошо чувствует его. Он выстрелил, приставив дуло к виску Крейсса. Висок Крейсса почернел, расплылся, рот открыт, Крейсс мертв. Руки стали липкими, им трудно держать пистолет, пальцы онемели. Страшные удары обрушиваются на затылок, затылок трещит, это автоматчик расстреливает его, и Кронго мертв, он чувствует, как треснул затылок, и счастлив, потому что вспомнил, что должен еще увидеть глаза Альпака, дотянуться губами к его губам, облегчить, облегчить… Но что облегчить? Оказывается, и мертвый может двигаться, и он счастлив, что может сейчас сладостно прильнуть к губам Альпака, сделать это последнее усилие, последний шаг к своей смерти.
ЛитВек: бестселлеры недели
