Сухбат Афлатуни ТАШКЕНТСКИЙ РОМАН

ЛАГИ

Долговязый мужчина неаккуратного телосложения колотит ломом серую корку. Рядом на корточках курит другой, помощник. Раскрытый ящик с инструментами дантиста-любителя дополняет картину «Воды не будет».

Долговязый показывает курящему, как надо громко стучать по асфальту. Курящий восхищенно кашляет. За ними беспокойно наблюдает по-беременному одетая женщина, развешивающая белье.

Беспокоит ее не водопроводное действо, а боль в пояснице, нарастающая с каждым ударом железа о камень. Лаги (ее имя) рассеянно доразвешивает простыни, то пропадая, то появляясь из-за спины зачастившего, как буровая вышка, асфальтодробителя. Наконец почти бежит от боли в дом, успев все же нечаянно зацепить серый взгляд сидящего на корточках. Спасительная темнота и сырость подъезда, первый этаж.

Через десять минут помощник запросит перекур. Прольется пыльным горохом короткий майский дождь, и никто не выбежит снимать белье. За пять минут до прихода «скорой» лом войдет во что-то мягкое и склизкое. Земля.

На момент рождения Султана Лаги потеряла все, кроме свекрови. Где-то в западном Казахстане растворился почти законный муж. Потом куда-то подевалась работа. Следом приезжал отец — специально для того, чтобы проклясть. Проклятие вышло до того неловким, что отец тут же смущенно засобирался и тоже исчез.

Наконец, пропал паспорт.

После каждой потери свекровь относилась к Лаги все лучше, ощущая над ней свою возрастающую и ветвящуюся власть. Один раз даже почистила ей яблоко, порезавшись. О порезе умолчала, только ушла в другую комнату, швырнув на стол перед Лаги голое яблоко-кандиль, слегка измазанное кровью.

В потерянном паспорте Лаги была Луизой.

Так ее не называл никто, кроме отца. Теперь, будучи проклятой в качестве Луизы, Лаги надумала целиком перейти на свое природное, хотя и не менее странное, имя. «Луиза» еще в детстве надоело, особенно то, как произносилось отцом — с запрокидыванием головы, заламыванием бровей.

Так Лаги потеряла свою двойняшку, финтифлюшчатую дуру Луизу. Она мысленно схоронила ее под коростой крупнозернистого асфальта недалеко от подъезда — единственное место, куда она ежедневно шла со слезящимися наволочками-простынями, и вроде как помянула, допив припрятанное винцо и заев неожиданно солоноватым яблоком.

Султан, едва родившись, заполнил своим светом все пустоты и сквозняки, образованные недавними потерями. Господин ребенок. Даже свекрови поубавилось — ее он тоже растворил в себе. Султан с такой лучистой снисходительностью принимал любовь обеих женщин, что повода для ревности они найти так и не смогли. Когда же через пару месяцев наконец дали воду, гармония докатила до той ступени, выше которой обитает только чудо.

И чудо деловито явилось — в лице свекровиной подруги, ее копии, но с более наусьмленными бровями. Была она из пятиэтажки через квартал, куда воду еще не дали и даже не начали обещать. Напросилась искупаться. Так объяснила свекровь, хотя поумневшая Лаги догадалась, что в действительности пятиэтажница была радушно зазвана для созерцания любимого внука. И еще она сообразила, что это перед ним — а не перед ней, бедной родственницей, — свекровь зачем-то решила оправдаться, солгав про «напросилась».

Чай заварен, запасы мелкой карамели высеяны на стол. Без труда разыграв приступ головной боли, Лаги покидает место банно-чайной церемонии. Вылетев из подъезда, приземляется на скамейку и закрывает глаза.

Через минуту вздрагивает, почувствовав на себе чей-то взгляд, льющийся сверху.

Не открывая глаз, Лаги вдруг нарисовала высокого белобородого старца с огромными, в пол-лица, смущенными глазами. Пару секунд мысленно поразглядывав белого незнакомца, Лаги с силой раскрыла глаза.

Кроме пыльного солнечного света, перед ней никого не было. Только с периферии дворика приближалось что-то мужское, одетое в линялый спортивный костюм.

У Лаги одновременно родились две дурацкие мысли.

Первая — что это не кто иной, как Султан, мгновенно выросший, пока она тут прохлаждалась на скамейке. Вторая — что сейчас этот взрослый Султан прошаркает мимо нее, даже не остановившись. Или еще хуже — поприветствует кивком своей розовой головы в жидких кудрях. Впрочем, незнакомец приближался именно к ней, хотя и не очень уверенно. О кудрях судить было трудно — голова обмотана платком, лицо сосредоточенно готовилось к улыбке.

Конечно не Султан. На ногах — дребезжащие сандалии, в левой руке шумит мятый полиэтиленовый пакет. На молодом лице — получившаяся наконец улыбка с неряшливо инкрустированным в нее серебряным зубом.

Здравствуйте, вы Лаги, а (имя соседки-купальщицы) у вас? Она чистое белье забыла, принес вот. Помахивает поддакивающе захрустевшим пакетом.

Лаги кивает, но создание не уходит, а продолжает вертеть перед ее носом пакетом и скалиться, пуская зайчики серебряным зубом. Почему застенчивые люди так назойливы? Он, извините, не знает, извините, какая квартира, и вот уже садится перед Лаги на корточки, так, будто номер, который ему должна сообщить Лаги, как минимум двадцатизначный. Зуб уже не блестит, и на женщину снизу вверх устремляются прозрачно-серые глаза.

Я — Маджус.

Вечером того же дня Лаги бормотала Султану сухими сонными губами не совсем обычную колыбельную. То есть, допев до конца обычную, в которой Лаги разве что бола^[1] заменяла на Султан (Султан большим будет, Султан как месяц будет), она стала произносить другие слова. Падали они ей на язык словно из воздуха.

Султан будет сильным, в пиджаке с авторучкой, а не в дурацком спортивном костюме. Аккуратный всегда будет, на голове — венец. И не будет такой бедный, как Маджус… Тут Лаги осеклась, почувствовав, что запела слишком далеко. Пусть Султан как месяц будет…

Лаги допела, уложила Султана в скрипучую кроватку (он при этом открыл глаза и улыбнулся). И упала в кресло, скрестив узкие руки на побаливавшем животе. Сон, сон, иди ко мне.

Смежная комната на треть освещена старческим торшером. Под ним, нацепив мужские очки, в попытках сосредоточиться на «Науке и жизни», коротала время свекровь. Ей не мешали ни Лаги с ее заячьим голоском, ни даже мысль о пеленках, которых, как снег, намело за день. Ей не мешало ничего — ей мешало все.

Пустила подружку искупаться. Той, разумеется, купаться было не нужно. Пять минут всего водой пошумела. Пришла, конечно, на внука поглазеть, на позор полюбоваться. И свой позор за собой притащила, Маджуса. Жалко, конечно, парня. Старший сын, любимец. А жизнь ему уже задернулась, и люди отвернулись, и он всё их