Джером К. Джером Кот Дика Дэнкермана

Ричард Дэнкерман и я были старыми школьными товарищами, поскольку можно назвать товарищами молодого джентльмена, перешедшего уже в шестой класс и ежедневно являющегося в училище в коляске и перчатках, и (позор четвертого класса!) в шотландской кепке.

В те дни между нами возникла известная холодность, вызванная поэмой, которую я сочинил и сам же пел при случае в память о довольно прискорбном событии, случившемся как-то в день роспуска на каникулы, и которая, если не ошибаюсь, начиналась так:

Холодность эта поддерживалась грубой критикой моего поэтического произведения со стороны Дика, для каковой критики он пользовался твердой частью колена, — но впоследствии мы познакомились ближе и полюбили друг друга. Я занялся журналистикой, а он в течение многих лет был неудачником адвокатом и не менее горемычным драматургом. Но как-то весной он к всеобщему удивлению сумел создать «гвоздь сезона» — невозможную маленькую комедию, полную благородных чувств и веры в человеческою природу. Несколько месяцев спустя после постановки этой пьесы, он впервые познакомил меня с его благородием, господином Пирамидой.

В то время я был влюблен. Звали ее, кажется, Ноэмией, и я чувствовал потребность поговорить о ней с кем-нибудь. Дик пользовался репутацией человека, интересующегося чужими любовными делами. Он был в состояния часами выслушивать бредни влюбленного, занося при этом краткие заметки в толстую записную книжку в красном переплете. Все мы, разумеется, знали, что он пользуется нашими излияниями, как материалом, для своих пьес, но мы ничего не имели против этого, лишь бы он вас слушал. Я надел шляпу и отправился к нему.

С четверть часа мы рассуждали о безразличных вещах, а затем я сел на своего конька. — Я уже исчерпал тему о её красоте и доброте и дошел до собственных чувств — распространяясь насчет моего безумия, если я когда-либо раньше воображал, что люблю, насчет невозможности когда-либо полюбить другую женщину, насчет моего желания умереть с её именем на устах — когда Дик наконец поднялся. Я думал, что он хочет по обыкновению достать свою записную книжку. Но он направился к двери, открыл ее — и в комнату вошел самый большой и красивый черный кот, какого и когда-либо видал. Нежно мурлыкая, кот вскочил к Дику на колени и уселся там, наблюдал за мной, а я продолжал свою речь.

Несколько минут спустя Дик прервал меня:

— Ты, кажется, говорил, что её зовут Ноэмией?

— Да, — отозвался я, — а что?

— Нет, ничего, — ответил он. — Но сию минуту ты назвал ее Энидой.

Это было очень странно, ибо я уже много Лет не видал Эниды и совсем забыл о её существовании. Как бы то ни было, это обстоятельство отняло у беседы весь блеск. Через двенадцать фраз Дик опять остановил меня:

— Кто такая Юлия?

Я начал раздражаться, Юлия была некая кассирша в ресторане, едва не вовлекшая меня в женитьбу, когда я выходил из отроческого возраста. Меня бросило в краску при одном воспоминании о нелепых, наивных бреднях, которые я хрипло шептал в её напудренное ухо, сжимая на прилавке её вялую руку.

— Неужели я сказал Юлия? — довольно резко спросил я. — Или ты шутишь?

— Ты, безусловно, только что упомянул о ней, как о Юлии, — кротко ответил он. — Но всё равно, продолжай, как тебе угодно. Я уж буду знать, о ком ты говоришь.

Но пламя энтузиазма потухло во мне. Тщетно старался я снова раздуть его, оно гасло, как только я поднимал голову и мой взор встречался с зелеными глазами черного кота. Я вспомнил трепет, охвативший всё мое существо, когда рука Ноэмии в саду случайно коснулась моей руки, и вдруг заинтересовался вопросом: нарочно ли она сделала это, или нечаянно? Вспомнил, как она ласкова и нежна со своей матерью, сварливой старой ведьмой, и задал себе вопрос: настоящая это мать или подставная? Мне представились её золотисто-русые волосы, как я их видел в последний раз, когда солнце искрилось и сверкало в их пышных волнах, и почувствовал желание узнать наверняка, все ли эти волосы её собственные.

Мне удалось еще разочек поймать за хвост улетучивающийся энтузиазм и высказать замечание, что хорошая женщина ценнее серебра и злата, но тут же у меня бессознательно вырвалось — раньше, чем я успел даже подумать об этом:

— Жаль только, что в женщинах так трудно разобраться.

Тогда я отказался от дальнейших попыток и сидел молча, стараясь припомнить, что я ей говорил накануне, и, надеясь всей душой, что не скомпрометировал себя.

Из этих горьких размышлений меня вывел голос Дика:

— Я так и думал, что ты не сможешь, — сказал он. — Никто не может.

— Чего никто не может? — спросил я. Я почему-то злился на Дика, на его кота, на самого себя и на многое другое.

— Как можно говорить о любви или о другом чувстве в присутствии старика — Пирамиды, — сказал он, гладя по голове кота, который поднялся, выгибая спину.

— Какое отношение имеет к этому проклятый кот? — огрызнулся я.

— Объяснить тебе этого я не могу, — ответил он, — Но это очень странно и интересно. Как-то на днях ко; мне зашел старый Леман и по обыкновению начал разглагольствовать об Ибсене, о судьбах человеческого рода, о социалистических идеалах и т. д. — ты ведь знаешь его манеру. Кот сидел на краю стола и смотрел на него — точь-в-точь, как на тебя несколько минут назад. И меньше чем через четверть часа Леман пришел к выводу, что обществу было бы гораздо лучше жить без идеалов, и что, по всей вероятности, судьба человеческого рода в том, чтобы обратиться в прах. Он откинул со лба свои длинные волосы и в первый раз за всю жизнь имел вид совсем здравомыслящего человека. «Мы рассуждаем о себе», — сказал он, — «точно мы конечная цель мироздания. Я иногда устаю слушать самого себя. Вздор какой!» — продолжал он. «Насколько мы знаем, человеческая раса может окончательно вымереть в будущем; и наше место займет какое-нибудь другое насекомое, как и мы в свое время, может быть, вытеснили другой класс существ. Я думаю, не будет ли нашим преемником племя муравьев? Они умеют действовать коллективно и уже обладают шестым чувством, которого у нас нет. Если по мере дальнейшей эволюции размеры их тела и объем мозга увеличатся, они, пожалуй, сделаются нашими могучими соперниками. Как знать?» Странно было слышать старика Лемана, рассуждающего таким образом, не правда ли?

— Почему ты назвал кота «Пирамидой»? — спросил я у Дика.

— Не знаю, — ответил он. — Вероятно потому, что у него такой древний вид.