сделали, и противоречили самим себе и друг другу. Румяный господин взял на себя разъяснить и поправить всё дело, и результат был тот, что не успели мы доехать до Пиккадилли, как трое пассажиров уже пригрозили кондуктору, что подадут на него жалобу за непристойные речи; кондуктор позвал полицейского и велел записать фамилии и адреса обеих девиц, намереваясь взыскать с них четыре пенса (которые они всей душой желали оплатить, но румяный господин ни за что не позволял им этого); младшая девица пришла к убеждению, что старшая хотела надуть ее, а старшая плакала.

Румяный джентльмен и я продолжали путь до вокзала на Чаринг-Кроссе. У кассы оказалось, что мы направляемся в одну и ту же сторону, и мы поехали вместе. Всю дорогу он говорил о четырех пенсах.

У моей калитки он пожал мне руку и любезно выразил восхищение по поводу того, что мы близкие соседи. Что его влекло ко мне — я не мог понять, ибо он мне порядком надоел, и я всю дорогу, по мере сил и умения, обрывал его. Позже я узнал, что это одна из его особенностей: приходить в восторг от каждого человека, который не оскорбляет его явно.

Три дня спустя, он без доклада влетел в мой кабинет — он, видимо, смотрел на себя, как на моего закадычного друга — и попросил извинить его, ради Бога, что он не явился раньше; я с готовностью исполнил его просьбу.

— По дороге сюда я встретил почтальона, — продолжал он, вручая мне синий конверт. — Он дал мне это для вас.

Я увидел, что это был циркуляр водопроводной конторы об уплате денег.

— Надо протестовать против этого, — продолжал он. — Это за воду до 29 сентября. Они не имеют права требовать с вас эти деньги в июне.

Я ответил в том духе, что за воду надо платить, и что по-моему безразлично, платить ли в июле или в сентябре.

— Нет, — возразил он, — это принципиальный вопрос. С какой стати платить за воду, которую вы еще не получали? Какое они имеют право заставлять вас платить деньги, которые вы еще не должны?

Он говорил красноречиво, а я был так глуп, что слушал его. Через полчаса он убедил меня, что данный вопрос связан с неотъемлемыми правами человека, и что если я заплачу четырнадцать шиллингов и десять пенсов в июне, вместо сентября, я окажусь недостойным прав, завоеванных моими предками ценой кровавой борьбы.

Он мне сказал, что у водопроводного общества нет никакой почвы под ногами, и по его настоянию я тут же сел и написал директору общества оскорбительное письмо.

Секретарь ответил мне, что, в виду занятого мною положения, им придется рассматривать этот вопрос, как тяжебное дело, и высказал предположение, что мои поверенные не преминут взять на себя защиту моих интересов.

Когда я показал это письмо Попльтону, он пришел в восторг.

— Представьте всё это мне, — сказал он, засовывая письмо в карман. — Я уж проучу их.

Я предоставил все дело ему. В мое оправдание могу только сказать, что в это время я был поглощен писанием так называемой комической драмы, и весь здравый смысл, которым я еще обладал, вероятно, ушел в эту работу.

Решение мирового судьи несколько охладило мой пыл, но лишь воспламенило его рвение. «Мировые судьи», заявил он, «старые, ничего не понимающие тупицы. Это дело должно пойти на рассмотрение коронного судьи».

Коронный судья был добрый старичок. Он нашел, что в виду недостаточно ясной редакции контракта он не может целиком присудить обществу весь иск, так что я отделался в общем немногим меньше пятидесяти фунтов стерлингов — включая сюда и первоначальные 14 шиллингов, 10 пенсов.

После этого наша дружба пошла на убыль; но так как мы жили в одном и том же отдаленном предместье Лондона, мне частенько приходилось встречаться с Попльтоном, а еще больше слышать о нем.

Особенно отличался он в обществе, на всякого рода пикниках, вечерниках и т. д.; и при этом, чем добродушнее и любвеобильнее он был настроен, тем больше следовало опасаться его. Ни один человек не тратил больше сил на увеселение других и не порождал такого всеобщего уныния и отчаяния.

Зайдя как-то на Рождестве к одному моему приятелю, я увидел следующую картину: человек четырнадцать, пятнадцать пожилых дам и джентльменов торжественно шагали вокруг стульев, выставленных в ряд посередине гостиной, между тем как Попльтон играл на рояле. Время от времени он внезапно останавливался, и все тяжело опускались на ближайшие сидения, — все, кроме одного, который потихоньку ускользал из комнаты, сопровождаемый завистливыми взглядами остальных. Я стал у дверей, наблюдая эту интересную сценку, когда ко мне подошел удравший из гостиной игрок.

Я осведомился у него, что должна означать сия церемония.

— Лучше не спрашивайте, — мрачно ответил он. — Одна из проклятых глупостей Попльтона. — И злобно прибавил: — А после нам еще предстоит играть в фанты.

Горничная всё еще поджидала удобной минутки, чтобы доложить обо мне. Я дал ей шиллинг, чтобы она не делала этого, и поспешил улизнуть.

После сытного обеда он был в состоянии предложить импровизированный бал и тут же заставлял вас скатывать ковры или передвигать вместе с ним рояль через всю комнату.

Он знал столько общественных игр, что смело мог бы учредить собственное маленькое чистилище. В ту минуту, когда вы как раз увлечены интересным разговором или сидите в приятном tete-a-tete с хорошенькой женщиной, он налетает на вас, как снег на голову: «Идите скорей, мы играем в „литературный протокол“. И, притащив вас к столу, даст бумагу, карандаш и велит вам описать вашу любимую литературную героиню — и будет следить за тем, чтобы вы это исполнили.

Он никогда не щадил своих сил. Это он всегда добровольно провожал, пожилых дам на вокзал, — никогда не покидая их до последней минуты, пока благополучно не усадит… не в тот поезд. Это он вызывался играть с детьми в „диких зверей“, пугая их до такой степени, что ночью с ними делались судороги.

Несколько дело шло о добрых намерениях, он был самый добрый человек на свете. Он никогда не навещал больных, не взяв с собой какого-нибудь лакомства, специально рассчитанное на то, чтобы ухудшить их болезнь. Он устраивал на собственный счет морские прогулки для людей, склонных к морской болезни, и, по-видимому, смотрел затем на их муки, как на неблагодарность.

Он любил руководить свадьбами. Однажды он устроил так, кто невеста явилась в церковь за три четверти часа до жениха, что привело к неприятностям в день, долженствующий быть исключительно днем радости. А в другой раз забыл пригласить священника. Но он всегда с готовностью признавал свои промахи,

На похоронах он тоже был на высоте своего призвания, указывая убитым горем родственникам, как хорошо для всех, что покойник