открытую дверцу, и та скрипела.

И еще Людмила вдруг раскрыла дверь, заглянула, что-то хотела сказать ему, но увидела, наверное, под шкафной дверцей ноги старшей, ничего не сказала и исчезла, а потом снова заглянула и снова закрыла дверь.

Все это мешало расшифровывать то, что крылось в загогулинах, на ходу поставленных в тетрадочном листке. А больше всего мешало, конечно, что он спал всего полтора часа да изрядно нанервничался — и когда были те щипцы, и когда кровотечение, и оттого, что Бабушка Завережская вносила со страху во все события изрядную долю суматошности, и оттого, что на конференции ему досталось слегка.

Голова была пустой и гулкой. Мысли плавали в ней медленно и неподатливо, как в невесомости. Старшая детская кончила, слава аллаху, шебаршиться и ушла. Но только она ушла, в ординаторскую влетела Людмила. Влетела, зажмурилась — после коридорной тени очень резко ударил ей бивший в окно солнечный свет, — бухнулась рядом на горбатый диван в застиранном чехле с четкими печатями «р. д. 37» на самых видных местах. Больничные диваны быстро начинают горбатиться, — этому было два года, как и роддому, просто очень уж на него все бухались.

Людмила скинула колпачок, сдернула с шеи маску с лиловым помадным пятном и сказала отчаянно:

— Сав-в-вичев, милый, в-возьми мои сутки. Ф-фся жизнь разламывается.

— Когда? — тупо спросил Савичев.

— Завтра!

— Так я же сегодня с суток. Разве можно через сутки — сутки…

— Ф-фсе равно возьми — больше некому. Ф-фсех просила — никто не берет. Да и кого п-просить, когда фсе в гриппе чертовом!

— А если и я завтра свалюсь?

— Не свалишьсся… Ты с-сам хвастал, что обтираешься снегом. С-спаси, Саввушка! Тебе ж деньги нужны, а мне — личная жизнь.

— Вот еще что! — Савичев хотел добавить, что даже отказался сегодня от двух баштановских групп из медучилища, а деньги почти те же. Знал бы, что пошлют на обход в послеродовое, так отлично провел бы занятия и еще раздал бы девчонкам по паре историй на нос, чтоб записали под диктовку злосчастные дневники, — все легче…

Но он увидел, что глаза у Людмилы со слезами и совсем шальные, будто в них накапали атропину, и дальше не сказал ничего, а Людмила чмокнула помадой в небритую щеку и затараторила, даже почти не заикаясь:

— Будь, Саввушка, спасителем, ноги стану тебе мыть, с них воду пить, за тебя дневники писать, бутылку коньяку п-поставлю, п-пачку сигарет «Краснопресненские»; спаси, Саввушка, не в первый раз, не в последний. К-когда бабе тридцать, и она заика, и уже раз обожглась, она ф-фсего боится — и того, что будет, и того, что не будет. И ф-фдруг если завтра буду дежурить, вдруг не будет у меня уже ничего!..

— Ой, Людмила, — сказал Савичев, щурясь от солнца, бившего в щеку, и зевнул. — Не зря, видно, бывший твой Витенька тебе однажды глаз подбил. И зачем ты только меня обнимаешь, я же после дежурства, а акушер после дежурства — это не совсем мужчина. И вообще твои темпераменты предназначены не мне.

— Это т-точно, — сказала Людмила. — Был бы ты холостой или хотя бы неверный, можно было бы п-поду-мать, т-тебе или не тебе. А у тебя, Сережа, твоя Лилька, и ты, Сережа, еще анекдотически верный муж. И, значит, темпераменты не т-тебе, а т-тебе — дежурство.

— Хрен с тобой, — сказал Савичев. — Обойди четвертый этаж и приходи сюда с историями. Тогда обсудим, возьму ли я твои сутки и какой коньяк ты выставишь. А я пока подремлю и допишу эти дневники. В голове черт-те что делается.

Он потянулся, как только мог потянуться, зажатый диваном, столом и Людмилой, потом откинулся на диванную спинку и закрыл глаза на минуту.

…Лишние сутки — лишняя десятка.

Савичеву — десятка, Людмиле — новая личная жизнь.

Новая личная жизнь Людмиле очень нужна. Раньше у нее был муж, а теперь у нее мужа нет. Тот ее муж был инженер. Бил он Людмилу, дурак: говорил — от ревности. Врал. Савичев с ней друг у друга как на ладошке, даром что в два часа рабочий день кончается и ни он у нее, ни она у Савичева дома не бывали. Савичев ведь слышал, с кем Людмила тогда разговаривала по телефону: с тетей Симой, у которой росла, с двумя подругами — с одной кончала институт, с другой работала в сорок третьей больнице — и еще с ним, с бывшим своим Витенькой.

Просила, молила прокуренным голосом:

— В-витенька, милый, придешь, в-возьми обед в холодильнике, у меня операция… Да операция же, говорят тебе!!!

Когда Людмила перешла в этот роддом, ее на первые полгода сунули ординатором в нормальное послеродовое, а она болела одной хирургией — одной оперативной гинекологией, так точнее. В послеродовом никаких операций — одни обходы, и Людмила выплакала для себя то, что Савичев сам собирался выпросить: если «скорая» привозит кого-то в отделение Бороды для экстренной операции под конец дня, значит, — в ее руки. А ее руки — савичевским не чета.

И не угадаешь, откуда что берется. В нем — метр восемьдесят, Людмила — дай бог полтора. У него ладонь хоть и не такая, как у Главного, но все-таки настоящая ладонь и пальцы длинные. А у нее руки маленькие, коротковатые и ноги коротковатые: когда Людмила оперирует, санитаркам приходится подставлять ей самую большую скамейку.

И она, при чужих неразговорчивая — заикается и стыдится этого, — на операции от возбуждения тарахтит без умолку. О том, как за грибами ездила. Как Витенька ей глаз подсадил. Как в Меласе отдыхали и она дальше всех заплывала. Как над «Консуэло» ревела. О чем угодно тарахтит.

А глаза — в ране, а руки только мелькают.

Когда Савичев оперирует — он ничего оперирует, но все-таки молчит, кряхтит, присматривается, делает, переделывает. А Людмила будто и не примеривается, и все ложится у нее на место с лету, все сразу делается. То, что он — за час, Людмила — за половину. Ее рукам — савичевские не чета.

Кончит операцию и протокола не запишет ни в журнал, ни в историю. Только отмерит в истории место для протокола, чтоб завтра все записать. Поставит внизу: оперировала такая-то, ассистировал такой-то, операционная сестра Панова. И напишет назначения.

У ее бывшего Витеньки на работе день кончался тоже рано. И она неслась домой опрометью: только подскочит к зеркалу, не примериваясь карандашиком по бровям и векам, щеточкой по ресницам, помадой по губам, и — в дверь, и — в такси.

Не выдержала Витенькиных фортелей. Все-таки ушла. Снова у своей тети Симы поселилась.

На следующие полгода ее перевели к Бороде в гинекологию и потом оставили там еще на полгода, и хотя у Бороды тоже всего два ординаторских места и о том, чтобы пооперировать полгода как следует, мечтал не один Савичев, ничьего ворчания не было слышно.

Вот так. А теперь: «С-спаси, Саввушка!»