желтыми. Бока их покрывал туманный налет, размывающий очертания. Казалось, еще немного и яблоки растворятся в воздухе.

— Анис алый. Пониклое. Санинская китайка, — объяснял хозяин, разбирая содержимое сита. — Не желаете?

(Чувствовалось, присутствие Саватеева все-таки стесняло его.)

Саватеев взял яблоко, стал тереть его рукавом.

— Вы, что же, работаете где?

— Ключи от клуба ношу… — Красильников, сидя на табуретке, потупился. — Открываю когда… Раньше комбайнером работал — в прошлом году еще. А нынешним летом приходил парторг, так отказался. Ведь как получается? Максимов, напарник мой, косит. А я — поля разрезаю, жатку исправляю. В общем, дурака валяю. Так отказался: стыдно — какой я теперь работник!..

— На фронте с первого дня?

— Нет. Призвали меня в сорок третьем. Отец, дядья и сестрин муж уже воевали, а тут и я. Материн отец, мой дед, Евдоким Севастьяныч, когда провожал, сказал: «Смотри там, воюй как следует». Я и старался. Нас на формирование под Орел повезли. По времени как раз перед Курской дугой. А тут земляк попался из раньше призванных. «У тебя семилетка?» — спрашивает. «Да». — «Грамотные люди нам нужны. Хочешь, комбату слово скажу?» Сбегал, уговорил. А я только тогда и узнал, что это за служба такая — саперная, в отдельный минно-инженерный батальон попал. Через год по случаю смерти матери приходил домой, дед не узнал меня. «Да, — говорит, — не таким я тебя провожал». А все служба! Мы мины ставили — ползаешь, ползаешь по земле. Вернешься, жизни не рад: кожа на коленях, локтях и пальцах в лохмотьях. Или уползешь за линию, всю ночь лежишь на спине в снегу — проходы для танков освобождаешь. Однажды ранило, так два дня за проволокой пролежал. Из части уже и извещение домой написали. Пал, мол, смертью храбрых. А я все живу… Да-а. Вот с другими хуже. Вернулся домой, а матери уже нет. Пахали осенью на быках, притомились она, легла на землю отдохнуть, а та уже холодная была — простудилась и померла. А сестра от тифа скончалась. Пошли мы с дедом ее ребятишек забирать, один только мешочек с тыквенными семечками возле трубы и нашли. Это они с каждой сковороды долю отцу отсыпали. Придет, дескать, с войны — погрызет. А он тоже, как и мой отец, там остался…

Красильников разволновался, достал из шкафчика сигареты, закурил одну неумело.

— Вы мне вот что ответьте, — поддерживая дрожащими пальцами сигарету, спросил он. — Виновата война в смерти моей матери иль нет? Ведь если бы мы не уезжали, потребовалось ей пахать или как?

— Вы лучше про фронт расскажите, — попытался отвлечь его Саватеев. — Как вы там воевали?

— Да что фронт? У меня грамота есть от Лелюшенко.

— От того самого, прославленного? Командующего танковой армией?

— Да. Мы за Котбусом мост минированный брали. Подползли ночью в дождь. А тут с нашего берега подвода какая-то подошла. То ли беженцы ихние, то ли солдаты отставшие… Началась перебранка! Мы этим и воспользовались. Прорвались под шумок к взрывному устройству — остальное, как говорится, было делом техники…

Хозяин, наклонив голову, посмотрел на опущенные меж колен руки. Он вяло и как-то неохотно рассказал еще несколько случаев из военной биографии. Однако по мере того, как он говорил, а число вспоминаемых эпизодов росло, им все более овладевало возбуждение.

— В Померании было, — начал он еще один рассказ, все так же рассматривая свои руки. — Въезжаем в деревню… Мы впереди, как всегда. А из боковой улицы человек тридцать автоматчиков. Я соскочил с брички, подвалился к стенке. А те-то, на шоссе, идут, не знают ничего. Я им кричу: «Силуянов, Силуянов…» А Силуянов зубы скалит, заливается, понять не может, чего это мы кувыркаемся. Я озлился. «Силуянов, — кричу. — Сволочь! Чего смотришь? Пропадем!»

Лицо хозяина посерело, на лбу выступили капли пота. И Саватеев вдруг понял, что разбуженное воспоминаниями, в душе Красильникова зашевелилось пережитое в том померанском бою потрясение. Волнение мешало ему говорить, речь становилась все более бессвязной. И логика в рассказе отсутствовала, как, может, отсутствовала она в том давнем столкновении. Вскоре кроме отдельных слов — «пристрелялись», «отъехали», «РГК» — уже ничего нельзя было понять. На губах Красильникова появилась пена. Он замолчал.

— А когда хоронили, — внезапно глухо добавил он. — Я в гроб тихонечко постучал: «Слышишь, мол, друг? Победа!».

— Победа?.. — не зная что сказать, переспросил Саватеев. — А хоронили кого?

— Я же рассказывал…

В это время за спиной Саватеева неслышно открылась дверь и в комнате появилась женщина.

— Фима, — решительно сказала она, подходя к Красильникову и делая из-за его спины Саватееву запрещающий жест рукой. — Ефим! Сегодня к двенадцати нам сено подвезут. Ты решил, где его складывать?

Красильников сидел, потупившись, с тоской глядя на свои руки.

— Я сейчас, — сказал он угасшим голосом.

— Ну, поди, поди, умойся, — мягко приказала ему женщина. — Я там мыло новое положила. Поди.

— С ним это бывает, — сказала она, когда Красильников вышел за перегородку. — Вы уж очень-то ему не напоминайте. И простите нас. Сено у соседей уже сваливают, скоро тут будут, так мы пойдем.

— Ничего, ничего, пожалуйста, — сказал Саватеев, — Вы на меня внимания не обращайте, делайте, что хотите. А я в сельсовет зайду, по улицам погуляю. Мне с селом познакомиться надо.

Его вышли провожать на крыльцо. Солнце сияло. В углу залитого его лучами двора возле «Москвича», поставленного на домкраты, возился парень в рубашке с засученными рукавами.

— Сын! — тихонько объяснил хозяин, лицо которого постепенно розовело, возвращаясь к жизни. — В нынешнем году школу кончил. Да вот мать упросила годик дома побыть из-за моей болезни.

— Поздненький он у нас, — вздохнула хозяйка. — Пока мы детишек Фиминой сестры поднимали, в училища да техникумы устраивали, годы-то наши и ушли. А его Алешкой назвали! По моему дядьке, который один из всей родни домой с войны вернулся. Может, это поможет Алешке? Он ведь у нас тоже по военной части надумал идти.

— Да, — подтвердил Красильников. — Зимой поеду к военкому, пусть в училище направляет.

— Вы попозже обедать к нам придете? — спросила хозяйка.

— Приду.

— А то обижаться будем!

— Да приду, приду.

— Ну, смотрите…

На дворе чуть слышно звенел, осыхая, песок. На улице возле магазина, на земле, изрытой следами людей и животных, скучно валялась оберточная бумага. Саватеева сразу потянуло к заросшей бурьяном деревенской площади, в конце которой высился памятник. Миновав развалившиеся воротца, которые никому не препятствовали проникать вовнутрь, он остановился возле