примерно так, как дурное настроение младенцев объясняют тем, что у них режутся зубы. В те годы мне случалось неожиданно прерывать игру и на дол­гие часы застывать в полной неподвижности так, словно меня оглушили, — это было то самое болезненное состо­яние, которое вызывало у меня внезапное «увядание» ок­ружающих предметов, а точнее — бессознательное ощу­щение того, что между мною и остальным миром пере­стала существовать какая-либо связь. Если в такую ми­нуту в комнату входила мать и, видя меня молчаливым, бледным, безвольным, спрашивала, что случилось, я не­изменно отвечал ей: «Мне скучно», объясняя этим яс­ным и плоским словом сложное и темное состояние сво­ей души. Но мать принимала мое объяснение буквально и, наклоняясь, чтобы меня обнять, обещала сегодня же вечером сводить меня в кино или сулила еще какое-нибудь развлечение, которое, я точно знал, не могло быть лекарством против скуки, так как в самой идее развлече­ния не было ничего ей противоположного. И покуда ма­тери казалось, что она успешно развеяла мое настроение, я, притворившись, что с радостью принимаю ее предло­жение, продолжал маяться все той же скукой, которая рождалась во мне и от прикосновения ее губ к моему лбу, ее рук к моим плечам, и даже от вызванного ее словами ослепительного видения киноэкрана. Как я мог объяс­нить матери, что развеять мою скуку невозможно? Я уже говорил, что скука — это прежде всего выражение неком­муникабельности. И вот, не в силах установить связь с собственной матерью, от которой я чувствовал себя отре­занным, как от всего остального мира, я был вынужден мириться с возникшим между нами недоразумением и лгать ей.

Не буду долго останавливаться на неприятностях, которые доставляла мне скука во времена отрочества. В ту пору мои плохие отметки неизменно приписывались «слабости здоровья» или врожденной неспособности к тому или иному предмету, и я сам принимал это объяс­нение за неимением другого, более убедительного. Но сейчас-то я прекрасно понимаю, что плохие отметки, которые сыпались на меня в конце каждого учебного года, объяснялись все тем же: скукой. Дело в том, что я с болезненной остротой чувствовал, что не в силах уста­новить какую-либо связь между собой и всей этой ка­шей из афинских царей и римских императоров, рек Южной Америки и гор Азии, одиннадцатисложного стиха Данте и гекзаметра Вергилия, алгебраических дей­ствий и химических формул. Одним словом, вся эта уйма сведений из разных областей знания совершенно меня не затрагивала, а если иной раз и затрагивала, то в результате я лишь еще сильнее ощущал их изначальную бессмысленность. Но, как я уже говорил, ни перед са­мим собою, ни перед другими я никогда не кичился этими своими чисто негативными ощущениями: наобо­рот, я убеждал себя в том, что не должен был их испыты­вать, и страдал от этого. Помню, что уже тогда это стра­дание поселило во мне стремление как-то определить его и объяснить, но я был подростком со всею свой­ственной этому возрасту амбициозностью и педантиз­мом, и результатом моих усилий явился проект всемир­ной истории, рассмотренной с точки зрения скуки. В основе всемирной истории, рассмотренной под этим уг­лом зрения, лежала очень простая мысль: пружиной истории была не биологическая эволюция, не экономи­ческие факторы, и вообще ни один из тех мотивов, ко­торые выдвигаются историками разных школ — пружи­ной была скука. Воодушевленный своим замечательным открытием, я приступил к делу с самого начала. Итак, в начале была скука, вульгарно именуемая хаосом. На­скучив этой скукой, Бог создал землю, небо, воды, жи­вотных, растения, Адама и Еву; эти последние, соску­чившись, в свою очередь, в раю, съели запретный плод. Они наскучили Богу, и он выгнал их из Эдема; Каин, которому наскучил Авель, его убил; Ной, когда заскучал сверх всякой меры, изобрел вино; Бог, которому снова наскучили люди, наслал на них потоп, но последний, в свою очередь, до того наскучил Богу, что он вернул на землю хорошую погоду, и так далее. Великие египет­ские, персидские, греческие и римские империи созда­вались от скуки и от скуки же погибали; скука язычества породила христианство, скука католицизма — протес­тантизм; соскучившись в Европе, люди открыли Америку; соскучившись от феодализма, сделали французскую революцию, соскучившись от капитализма — русскую. Я составил список всех этих сделанных мною замеча­тельных открытий, а затем с большим старанием при­нялся писать саму историю. Не помню точно, но мне кажется, что я не пошел дальше чрезвычайно детально­го описания жестокой скуки, которая терзала в Эдеме Адама и Еву, и того, как от этой самой скуки они впали в смертный грех. Затем, соскучившись, в свою очередь, от своего проекта, я забросил дело, так и не тронувшись с места.

Надо сказать, что в период между десятью и двадца­тью годами я страдал от скуки больше, чем в любую дру­гую пору своей жизни. Я родился в тысяча девятьсот два­дцатом, и, значит, моя юность прошла под черным знаком фашизма, то есть того политического режима, который возвел некоммуникабельность в систему: некоммуника­бельность определяла отношения диктатора с массами, отдельных граждан между собою и их же отношения с диктатором. Скука, которая есть отсутствие каких-либо связей между человеком и окружавшим его миром, во времена фашизма была растворена в самом воздухе, ко­торым мы дышали; а к этой, социальной, скуке следует добавить еще скуку неосознанной и безотлагательной сексуальной потребности, которая, как обычно бывает в этом возрасте, мешала мне вступить в подлинно челове­ческие отношения с теми самыми женщинами, в чьем обществе, мне казалось, я свою скуку рассеиваю. Однако эта же скука спасла меня от участия в гражданской вой­не, которая вскоре разразилась в Италии и опустошала ее в течение двух лет. Вот как это было. Я служил в дивизии, дислоцировавшейся в Риме; как только объявили пере­мирие, я снял форму и вернулся домой. Затем всем воен­нослужащим было приказано — под страхом смертной казни — возвратиться в ряды армии. Мать, с характер­ным для нее почтительным отношением к властям, кото­рых в ту пору было две — немецкая и фашистская, сове­товала мне надеть мундир и вернуться в строй. Она жела­ла меня спасти, но на самом деле толкала на путь депор­тации, что, вполне вероятно, повлекло бы за собой гибель в нацистском концлагере, как это и случилось со многи­ми моими товарищами по военной службе. И именно скука, и только скука, то есть внутренняя невозможность уловить какую-либо связь между мною и этим приказом, мною и военной формой, мною и фашистами, скука, от которой я мучился двадцать лет, ибо она делала в моих глазах просто-напросто