— Почему нельзя умереть, если ты этого хочешь? Помоги мне, человек, помоги мне. Спустись сюда и я покажу, как ты можешь проявить ко мне милосердие, ибо и этот холуйский дебилизм и эта механическая невоздержанность — невыносимы! Иди ко мне, человек. Помоги мне!
И вот так доктор Алимантандо босиком кое‑как пробрался вниз по тому же разлому, по которому взбирался утром. Теперь он сообразил, что проплыл над засыпанной песком машиной, даже не подозревая о ней. Странно, странно. Поспешно он пересек все еще горячий песок, отделяющий его от лика гудящего чудища. На гладком металле возникло темное пятно размером приблизительно с монету в двадцать сентаво.
— Это активатор отключения моих систем. Коснись его и мое существование будет окончено. Все мои системы остановятся, мои цепи расплавятся и я умру. Действуй, человек.
— Я даже не знаю…
— Человек, мне семьсот лет, столько же, сколько земле, по которой ты ходишь; разве в ваше развращенное время возраст уже не вызывает почтения? Уважь мои желания. Я ничего не желаю, только уйти. Коснись пятна. Действуй, человек. Помоги мне.
Доктор Алимантандо коснулся темного пятна, и оно тут же растворилось в горячем оранжевом металле. Затем, очень медленно, очень постепенно, гудение жизни в орфи стало стихать и, наконец, слилось с тишиной Великой Пустыни. Когда смерть расслабила мышцы огромной машины, все ее многочисленные панели, люки и секции раскрылись, обнажив необыкновенные механизмы, расположенные внутри. Окончательно убедившись, что орфь мертва, доктор Алимантандо отправился в постель, мучаясь угрызениями совести за то, что он сотворил.
Утром он отправился разбирать тело убитой им машины. За пять дней яростной, неистовой и чрезвычайно приятной работы ему удалось создать из этого тела ромбовидный солнечный коллектор в пять раз выше человеческого роста и водрузить его, с некоторым трудностями, на опору ветряного насоса. Обеспечив себя энергией и горячей водой, он принялся прорубать окна в стенах пещер с бесподобным видом на Великую Пустыню и вставлять в них пластик из полимеризационной установки орфи. Он расчленил труп и кусок за куском перетащил его через утесы в свой новый дом. Он влез в кишки машины, чтобы выковырять остатки механизмов, которые, приложив чуточку труда и изобретательности, можно было превратить в автоматические культиваторы, ирригационные помпы, электроплиты, панели освещения, метановые дигестеры и дождевальные установки. Доктор Алимантандо был поклонником изобретательности, в особенности своей собственной. Каждое только что усовершенствованное устройство очаровывало его бесконечно — покуда он не создавал следующее. День за днем орфь чем дальше, тем больше превращалась в жалкую оболочку, а затем в отдельные секции — по мере того, как доктор Алимантандо строил новые солнечные коллекторы — затем в разрозненные панели. Однажды ночью налетел шторм, такой свирепый, что доктор Алимантандо ежился и дрожал в спальном мешке на своей самодельной кровати. К утру кости мертвой машины исчезли, как древний город, погребенный под песчаными наносами.
Ее смерть позволила доктору Алимантандо превратить зачаток оазиса в настоящий, комфортабельный, высокотехнологичный отшельнический приют, личный мирок, сокрытый даже от создателей этого мира, в котором человек мог предаваться неторопливым, глубоким размышлениям о своих и чужих чаяниях, предназначении, плотности, судьбе, времени, пространстве и смысле жизни. Этим и занялся доктор Алимантандо и, поскольку бумага была в дефиците, он записывал результаты размышлений углем на стенах пещер. Один год и один день он покрывал стены алгебраическими выражениями и теоремами символической логики, и наконец однажды, после полудня, увидел плюмаж пара над поездом на западном горизонте. Обещание орфи исполнилось на семь месяцев раньше. Он дождался, пока поезд приблизится достаточно, чтобы различить надпись Железные дороги Вифлеем Арес на его боку, а затем поднялся на верхний этаж своего дома, в погодную комнату, и сидел там, наблюдая, как поезд пересекает великую пустыню и скрывается за восточным горизонтом. Он осознал, что судьба — мистическая сущность, подобная ртути; его исследования показывали, что судьба прокладывает множество троп сквозь времена и парадоксы, чтобы исполнились чаяния. И не являются ли доля и цель одним словом, записанным разными буквами? Вот его доля: жизнь в плодотворном одиночестве на вершине пустынной скалы. Он мог представить куда худшую цель. Итак, как‑то утром, вскоре после того, как первый поезд пронесся через вселенную доктора Алимантандо, он поднялся в погодную комнату, прихватив бутылку стручкового горохового вина. Самая верхняя пещера с пробитыми по сторонам света окнами обладала таким очарованием, что он поднимался сюда лишь изредка, чтобы она не утратила своего волшебства. Долго он смотрел сквозь каждое из окон. Потом он наполнил бокал стручковым гороховым вином, а затем еще, и еще, и еще, и когда в бокале осталась последний глоток, он воздел бокал и дал имя всему, что мог разглядеть.
— Дорога Отчаяния, — возгласил он, опрокидывая последний бокал стручкового горохового вина. — Ты — Дорога Отчаяния.
И Дорогой Отчаяния она осталась даже после того, как доктор Алимантандо, протрезвев, понял, что вино и раскинувшийся перед ним ландшафт сыграли с ним дурную шутку, ибо мыслил он не об отчаянии, но о чаяниях.
2
Господин Иерихон гнал дрезину через леса и равнины. Он гнал ее через луга и метрополисы. Он гнал ее через рисовые чеки и фруктовые сады, болота и горы. Теперь он гнал ее через Великую Пустыню. Терпения ему было не доставать. Он был упрям. Он был маленьким, узловатым человечком, жестким и черным, как отполированный корень некоего пустынного дерева, нестареющим и непреклонным. Он загнал бы свою дрезину за бровку мира, если бы это помогло ему скрыться от тех, кто искал его смерти. Они нашли его в Телферсоне, они наши его в Петле Наманги, они нашли его в Ксипотле — а ведь даже он нашел Ксипотль не без труда. Пять дней он оглядывался через плечо, а на шестой день это стало необязательно, ибо убийцы, одетые по–городски — что привлекло к ним всеобщее внимание — сошли с поезда. Господин Иерихон отчалил сей же час.
Бросок через Великую Пустыню был шагом отчаяния, но отчаяние и пустыня были