отнюдь не традиционна, отчасти даже не совсем литературно-художественна — но зато вполне отвечает исканиям автора.
В 1895 году выходит книга Верещагина с программным названием: «Иллюстрированные автобиографии нескольких незамечательных русских людей». Первая часть этого названия — «Иллюстрированные автобиографии…» — раскрывает метод соединения средств различных искусств. Вторая часть — это провозглашение равноправия для художника жизненного материала: «незамечательный» не значит не замеченный художником; для художника эти простые русские люди оказываются не менее интересны, чем персонажи его картин о войне 1812 года.
Верещагин как бы сливает воедино два идущих параллельно, но никогда ранее не пересекавшихся процесса — создание портрета и рассказ позирующего, беседа художника с тем, чей облик он запечатлевает на полотне. Рассказ «модели» — не комментарий к картине. Он — именно автобиография, развернутая предыстория портрета, его жизненная и психологическая мотивация. Портрет и автобиография, сливаясь и дополняя друг друга, рождают очень цельное конкретное представление о человеке. Невозможно разобрать, картина ли является иллюстрацией к автобиографии, или наоборот — автобиография иллюстрирует картину?..
Стоит вглядеться в черты лица, вчитаться в немудреный рассказ «незамечательного человека», как понимаешь, что этот эпитет — не что иное, как авторский вызов падкой на внешние эффекты публике. Каждый персонаж оказывается поистине замечателен, совершенно оригинален и в то же время тесно связан с другими — связан внутренне, единством своего национального видения мира. Так создается яркий и глубокий образ русского человека.
Следуя своим путем философско-эстетического познания мира — через деталь, через факт, через житейскую конкретность, — Верещагин видел смысл деятельности художника в том, чтобы прояснить изначально заложенную в каждой частности, но не всем очевидную, мощь обобщения, символа.
Природа другого жанра — «Листков из записной книжки» — гораздо более «литературна». При чтении их на память прежде всего приходит «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского. Как и Достоевский, Верещагин непринужденно соединяет лирический эскиз с замечаниями на злобу дня. Он так же прямо и откровенно личностен, так же честно раскрывает свою позицию художника и гражданина. Да и движет обоими близкое чувство — ответственность за будущее мира и человека. «Красота спасет мир!» — воскликнул Достоевский. «Искусство должно и будет защищать общество», — продолжил Верещагин.
Основной признак жанра выражен уже в заглавии: «записная книжка» предполагает калейдоскопичность сюжетов и некоторую непредсказуемость, хаотичность повествования. Критический разбор знаменитых картин Брюллова, Иванова, Сурикова по законам жанра легко переходит в воспоминания об Александре Дюма-сыне. А прекрасно организованная пожарная служба в Америке по сложной ассоциации вызывает мысли о труднодоступности тибетских монастырей. От романтических свиданий таинственной незнакомки и великолепного моряка — к критике идеи о возможности протектората России над Тибетом. От поварского искусства — к повадкам различных животных…
Пестрота и хаотичность? Конечно, — разве не так же пестра и не так же внешне хаотична сама жизнь, модель которой и создает Верещагин в своих «Листках…». Эта модель подвижна, опираясь на прошлое и настоящее, она устремлена в будущее. Верещагин всегда был трезв в суждениях и самооценках, он не претендовал на их окончательность и безапелляционность. Находясь более чем в напряженных отношениях с новым поколением художников, с представителями разнообразных модернистских течений, он допускал возможность широкого распространения их взглядов на искусство в будущем: «Пожелаем нарождающейся школе, — писал он, — столько же терпения и настойчивости в труде, сколько проявили реалисты во всех своих манифестациях в науке, литературе и искусстве, прежде чем добились своего теперешнего положения.
Пока в работах юных школ недостает связи, усидчивости, но это только пока, и можно надеяться, что дружными усилиями молодых талантов нового направления выработаются взгляды и понятия, которые составят серьезный вклад в сокровищницу человеческого духа».
И далее: «…весьма вероятно, что к середине XX столетия нас зачислят в разряд старых колпаков, идеалистов, а декадентские потуги конца нынешнего века выработаются в связное, стройное целое…
Говорят, что слепой сказал: увидим! — этим слепым будем мы — наверное, не увидим!»
7
Ты, живописец, берешь только облик вещей, но не в силах так написать, чтоб могли краски твои зазвучать.Механизм «забвения» в искусстве не изучен, так же как и механизм «возвращения». Художник, если это настоящий художник, создал свой мир, который рано или поздно предстает перед людьми, поражает их своей цельностью и страстностью. Верещагинскому миру еще предстоит явиться — явиться во всем многообразии красок, искренности боли за человечество, непреклонности в выполнении своего долга. Литература и живопись — две стороны этого единого мира. Разъединить их, не разрушив целое, нельзя. Понять их можно лишь в единстве. Мы часто вспоминаем слова Пушкина о том, что писателя следует судить по законам, им самим над собою признанным. Но не всегда понимаем, что писатель не только творит, но и живет по законам, созданным им самим. Живет и гибнет. Не раз и не два предсказывал Верещагин свою гибель. Он осознавал ее страшную логичность и неотвратимость. Но и в этом, взятом на себя, праве выбора своего конца — великая свобода великого человека. Всю жизнь сражавшийся с предвзятостью и стереотипами, Верещагин в литературе был обречен на забвение как раз в силу этих стереотипов. Созданное им вырывается из любой схемы, разрушает любую классификацию. Оно многообразно и динамично, как сама действительность. Та действительность, которой Верещагин поклонялся, за приближение к которой готов был платить любую цену.Лукиан
В. Кошелев, А. Чернов