Ваницкий все же чем-то заинтересован. Он может дать деньги, но даром их не получишь, надо продать себя подороже, надо показать товар лицом. Осторожно поглядывая на Ваницкого — не перебрать бы, а то все испортишь, — Сысой продолжал:

— Другой раз я так заверну, что народ аж взревет: «Качать Сысоя, качать!» И качают. Да что там народ, у самого слеза в нос ударит. Сам начинаешь верить в каждое свое слово.

Аркадий Илларионович поощрительно улыбается. И Сысой заканчивает доверительным шепотом:

— Ежли что надо, Аркадий Илларионыч, завсегда… в блин разобьюсь… мне только мигните.

— Ты Петухова знаешь?

— Хозяина мельниц? У которого постоянно бастуют?

— Именно так. А Михельсона?

По быстрому взгляду чуть прищуренных глаз Ваницкого Сысой почувствовал, что очень к месту ввернул про забастовки на мельницах Петухова, потому не преминул добавить.

— У которого сейчас забастовка на Анжерских копях? Третьего дня там…

Чрезмерная проницательность не понравилась Ваницкому. Он сдвинул брови, — и Сысой замолчал, не докончив фразы. И только когда подходили к конторе, решился напомнить о себе, почтительно кашлянув.

— Ты еще не уехал? — деланно изумился Ваницкий. Но для Сысоя эти слова — как выстрел над ухом. Схватившись рукой за ворот, Сысой взмолился, как если б увидел вдруг над собой занесенную плетку.

— Да я… да куда ж я без денег поеду… Не сгубите, Аркадий Илларионыч, будьте заместо родного отца, а уж я… Да и поздно ехать: вечер скоро, — упавшим голосом закончил Сысой.

Без сна он провел эту ночь.

«Куда же я теперь? А вначале вроде бы поманил, Да если со мной по-хорошему обойтись, поддержать, я такую пользу еще принесу…»

«От Сысоя может быть польза. Больше того, такие люди бывают просто незаменимы», — решил утром Ваницкий и, вызвав к себе Сысоя, вручил ему письма к владельцу паровых мельниц Петухову, углепромышленнику Михельсону, владельцу универсальных магазинов Второву, в губернский комитет эсеров.

— Загляни по этим адресам. Им нужны сейчас люди, связанные с деревней… для особых коммерческих поручений… они и денег тебе дадут. Но не забудь, кому ты обязан.

Удалось расплатиться с отцом, потому и настроение — хоть в пляс пускайся. Была и другая причина, заставлявшая Сысоя петь громче обычного, поигрывать хлыстом, чтоб конь шел боком, приплясывая, заставляя любоваться ловкостью всадника. Вдосталь погарцевав перед ставнями пятистенки, подъехал к крыльцу, соскочил со взмыленного коня и бросил поводья Саввушке.

— Здравствуй, хозяин! До чего у тебя хорошо тут.

Саввушка знает, что на пасеке у него действительно хорошо, но гость сегодня улыбчив, можно малость и покуражиться, себе удовольствие сделать.

— Кабы истинно хорошо-то было, — деланно строго буркает Саввушка, — приехал бы вовремя, а то сулил ден через пять, а сколь прошло?

— Да не серчай. Дела!

— Знаю я эти дела в тридцать годков. Ты мне скажи, как в жилухе дела? Николашку обратно в цари не поставили?

— А к чему он?

— Может, и ни к чему, да и без царя непривычно. Царь — как икона в углу, нет-нет да помолишься, пока зад розгой не гладят. Какова она, новая власть?

Сысой вспомнил хрустящие бумажки, что получил, в комитете эсеров и одобрительно крякнул:

— Хорошая власть!

Достал из переметных сум сверток, дернул его по-приказчичьи лихо, и в воздухе расстелился коричневый в горошек сатин. Несколько обратных движений. — и сатин уже свернут. Сысой протянул его Саввушке.

— Тебе на рубаху.

— Спаси тебя бог.

— Как она? — кивнул в сторону запертых ставней.

Саввушка руками развел.

— Не сказать, что очень уж уросит, но и согласия нет. Ежли кобыла зауросит, ее плетью ожгешь, заставишь на дыбках пройтись, и готова. А вот ежели кобыла характер не кажет, как ты подступишься к ней?

— Не таких объезжали.

Сысой достал из переметных сум несколько свертков. Крикнул Саввушке: «Расседлай Огонька!» — и взбежал на резное крыльцо. С крыльца — в сени, просторные, светлые. Из сеней прошел в небольшую кухоньку. Слева — чистая русская печь. В правом красном углу на бревенчатых стенах иконы, а правее их — тяжелые косяки и дверь на запоре.

Надо бы сразу пройти решительно, не выказывать робости, чтоб девка уразумела — хозяин вернулся, а Сысой замешкался. Потоптавшись на пороге, откинул деревянный засов и вошел в горенку. Ставни на окнах затворены, в полумраке с яркого света не разберешь, что к чему. Хотел по-хозяйски крикнуть, а поздоровался неожиданно ласково:

— Здравствуй, Ксюша. Что-то не вижу тебя?

Девушка сидела возле стола на лавке к нему спиной, подперла щеку ладонью и смотрела в узкую щель в ставне. Солнечный луч дрожал в темноте, как натянутая струна, и освещал ее черные волосы, длинную шею, золоченой лентой ложился на плечи. Залюбовался Сысой. Обнять бы ее, подхватить на руки…

В прошлый раз за такую попытку Сысою попало цветочным горшком. Несколько дней ходил с забинтованной головой. После этого из комнаты вынесли табуретки, горшки с геранью, посуду из шкафчика у двери и сам шкафчик. Иконы сняли в углу. А лавку, стол и топчан накрепко приколотили к полу гвоздями. Но кулаки, ногти, зубы остались у Ксюши, и Сысой не решался поступать, как хотелось.

Сделав два осторожных шага, он встал за спиною Ксюши, положил ладонь на ее плечо и осторожно погладил.

Ксюша молча сняла Сысоеву руку.

— Гхе… — вскипела обида уязвленного самолюбия и вместе с тем забылось решение быть непреклонным. Положив на стол свертки, он сел против Ксюши и заставил себя улыбнуться.

— Дуешься все? Разве я тебя продал? Я купил. И за сколько! За царевну меньше дают, — положив руки на стол, стал загибать палец за пальцем — Дом… Лошадей… Барахлишко в доме… А за что заплатил? Недельку с тобой погулял и конец. Да разве это гулянка, когда все силком.

Подарки намеревался показать, когда покорится, приласкается, в виде награды. Не получилось по-задуманному. Развернул один сверток, посыпались на стол ленты — синие, зеленые; шевельнул второй — и показался атлас на юбку — блестит, как лунный отсвет на тихой воде. Глянул на Ксюшу. Она как смотрела в окно, так и продолжала смотреть. Только губу закусила.

Тогда Сысой развернул во всю ширь и атлас, и ленты, и желтую с красными маками шаль.

— Тебе это.

Встал за спиною Ксюши, легонько толкнул ее в бок.

— Поди, обижаешься: запер, мол. Ну, казни. Да все от тебя зависит. Скажи, никуда я не убегу, побожись — и сразу все двери настежь: ходи, гуляй. В тайге скоро ягода поспеет, ешь, не хочу. Любишь ягоду? Любишь? Молчишь! А утра какие здесь. Роса по грудь. По ложкам туманы пахучие, а сверху их солнышко золотит.