в поисках прошлого

Как странник, лишь достигнув возвышенного места, получает возможность обозреть во всей совокупности пройденный им путь, со всеми его поворотами и изгибами, так и мы только в конце какого-нибудь периода своей жизни начинаем понимать подлинную связь наших поступков и дел, их точное последование и сцепление, даже их ценность.

Чтобы извлекать из собственного опыта все те поучения, какие в нем содержатся, желательно почаще обращаться мыслью назад и делать сводку тому, что пережито, сделано и тем временем перечувствовано, а также сравнивать прежние свои суждения с теперешними, свои намерения и стремления с достигнутыми результатами и полученным от них удовлетворением.

Дни юности протекали у меня в уютном приморском городе Баку. Когда я шел по улице, то навстречу мне двигались не только незнакомые иксы, но и конкретные личности.

Вот идет беспечный красавец Рудик Ованесов с Лидой Далиной. Промелькнул Алик Ходжа-Багиров с контрабасом подмышкой. Это капельмейстер Крупкин — прекрасный музыкант и заядлый преферансист. А это Вова Владимиров в окружении поклонников совершает свой тридцать пятый рейс по Торговой. Слова “сосед” и “земляк” здесь означали многое. Город был не только объединением домов в нечто целое, а объединением людей в нечто духовно единое. Волей судьбы в 1965 году я переехал в Москву.

Стоит переменить местожительство, уехать оттуда, где мы прожили долгие годы, стоит не встречаться более с теми или иными людьми, как всплывают воспоминания об этих местах, об этой среде, об этих людях.

Память воспроизводит действительность, с которой мы расстались, но воспроизводит ее такой, какой она была ко времени нашего расставания. В нас живет образ того, что уже умерло, тогда как подлинная действительность продолжает жить по своим законам и меняться, все меньше походя на наши воспоминания о ней.

При первом же возвращении мы не узнаем ее. И тут наш эгоизм прорывается раздражением. Поначалу мы едва верим своим глазам. Затем наше упрямство принимает иные формы: мы презираем все новое, что возникло в наше отсутствие, возникло так, словно мы уже мертвы, и поэтому отталкивает нас, кажется мрачным, хотя именно в этой новизне и есть проявление жизни.

В Баку я прожил 32 года, и у меня там осталось немало добрых друзей. В первые свои приезды из Москвы я непременно их отыскивал. Но скоро я перестал испытывать эту, столь естественную для человека потребность во встрече с друзьями — мне хотелось видеть лишь Аллу и Гогу.

Странно, но радость встреч с остальными бакинскими друзьями постепенно становилась все менее живой, менее искренней.

Интересно, что пушечные салюты и иллюминация, литавры и трубы, ликования и крики, все это лишь символ радости, но самой радости мы большею частью здесь не встретим: она одна только не участвует в празднестве. Она обычно появляется без приглашения, сама собою и без церемоний, даже прокрадывается втихомолку, часто по самым ничтожным, самым пустым поводам, среди самой обыденной обстановки.

Мое временное “возвращение” в Баку вызывало во мне — а может быть и в них — все более двойственные чувства. Меня мучали два противоположных и вместе с тем равно неприятных ощущения: мои друзья казались мне такими же, как и прежде, не меняющимися, словно бы закостеневшими, должно быть таким же казался и я им, и в то же время я видел, как сильно они изменились. Притом изменились, как бы воспользовавшись моим отсутствием. Впечатление от встреч со старыми друзьями было мрачным, даже зловещим. Быть может, я видел на их лицах, слышал в их речах приметы моего отсутствия — я как бы умер для них ...

Потом я убедился, что приходится преодолевать в себе чувство сопротивления, отыскивая их имена в телефонной книжке, снимая трубку, набирая номер ...

Далекое расстояние и долгое отсутствие вредно действуют на дружбу, как ни стараются люди это скрыть. Ибо те, кого мы не видим, будь это даже наши любимейшие друзья, постепенно, с течением лет, высыхают в абстрактные понятия, благодаря чему наше к ним отношение становится чисто рассудочным, даже традиционным: наше глубокое сочувствие остается привилегией тех, кто у нас ежедневно перед глазами, хотя бы то было только любимое животное.

В те счастливые 60-е годы в Баку мы очень увлекались джазом. Для многих из нас общение с джазом стало насущной потребностью, составной частью духовной жизни. Без джаза мы не могли прожить ни дня, он заполнял все наши поры. В доме, насколько я себя помню, всегда звучал джаз. В школе разговоры только о джазе, зачем нам была теорема Пифагора, если жив Дюк Эллингтон. Вообще удивляюсь, как я окончил школу. Я даже умудрился без всякой школьной реформы окончить одиннадцатилетку, просидев два года в девятом классе. А в десятом меня чуть было не выдворили из школы за нелегальное распространение пластинок Брубека на ребрах.

Именно в таком общении, начавшемся на заре человеческой культуры и длившемся вплоть до Нового времени, в каждом народе сложилась своя национальная система музыкальных выразительных средств, музыкальный язык, подобно тому, как в процессе словесного общения родился язык, на котором говорит народ.

Приехав в 1965 году в Москву, я это почувствовал еще острее. Именно в 60-е годы общение московских и бакинских музыкантов вылилось в глубокое взаимоуважение и настоящую дружбу. Москвичи явно симпатизировали бакинским джазовым музыкантом, таким как Бабаев, Сермакашев, Мустафа-заде, Багирян, Ходжа-Багиров, а приезд в Баку московских джазистов Гараняна, Зубова, Бахолдина, Громина, Бриля был просто событием. Я испытывал гордость за бакинских музыкантов, выросших до международного уровня и признанных не только в Москве, но и за рубежом. Говоря о взаимопонимании и дружбе музыкантов, хочется вспомнить один из самых ярких и поучительных концертов в моей жизни.

Весной 1987 года мне посчастливилось увидеть и услышать американский джаз-квартет всемирно известного музыканта Дейва Брубека. Когда на сцену легкой походкой вышел стройный, высокий и поджарый Брубек, зал долго не мог затихнуть, бешено аплодируя легендарному шестидесятисемилетнему маэстро. Французы говорят, что можно выглядеть элегантно в шестнадцать и в шестьдесят, только в шестнадцать это труднее.

Он весь светился, счастливо, широко улыбался публике. Он был в прекрасной форме, и зал его слушал, буквально затаив дыхание. Такая раскованность на сцене и возможность в импровизациях логично сконцентрировать все свои