жалеет, кофий кружками дует, аж по два пакетика заваривает — шибко уж в сон клонит, да и боится чего пропустить-недосчитать: люди же на него полагаются, как подвести можно…

Часов в восемь вечера Ирина-уборщица снова приходила: без халата, в платьишке простом, с тарелкой одноразовой — ростбиф с трюфелями принесла снизу. Покушайте, мол, Данила Степанович, у всех же праздник, елка, мандарины, а у вас тут одной калькуляцией пахнет, да кофием дешевым. Смутился, поблагодарил ее Степаныч, да разговоры разговаривать некогда: дальше сидит-считает, на ощупь от угощения кусочки пластмассовой вилкой отковыривает.

Еще с полчаса так повозился, да в дальний конец коридора захотелось сходить проветриться. А как возвращаться — оказия приключилась: свет погас. Степаныч охнул: у него ж база открыта! — ткнулся было бежать — да что теперь толку: вылетела, так вылетела. Да и куда бежать-то, по кромешной темнотище? Рукой разве что за стеночку взяться и потихохоньку ползти, чтоб на стулья не налететь да носом в пол не клюнуть.

Шагнул он так два шага, и вдруг видит: темноту полоска светлая резанула: дверь какая-то приоткрылась! А в коридоре лампочки как не горели, так и не горят… Ну, стенку-то он тут отпустил, да на свет зашагал. Идет, да гадает, отчего это не все врачи внизу Новый год справляют. Дошел до кабинета открытого, табличку на двери прочитал, да еще больше удивился: разве такая специальность бывает? Да еще в такой больнице, как эта? Психоаналитик понятно было бы, потому что модно. Психиатр — тоже, потому что нормальный человек себя, здорового, резать не даст. А такой?..

Постучал Степаныч в косяк осторожно, заглянул — кабинет как кабинет. Окно с жулюзями, стол белый, за столом доктор сидит в робе зеленой, в шапочке, в маске марлевой да в очках: то ли мужик, то ли баба — кто уразумеет, унисекс, твою в печенки…

Пока бухгалтер на пороге слова собирал, чтоб сказать, али спросить чего, врач в молчанку поднялся, подошел, ладони к вискам его приложил, да в глаза заглянул. А у самого очи — не разбери-поймешь какого цвета: то ли зеленые, то ли черные, то ли голубые, то ли всё сразу. Почувствовал тут Степаныч, что голова у него кругом пошла, всё закружилось-закаруселилось, и то ли зажмурился, то ли свет снова погас… А когда глаза у него открылись, то обнаружил, что все лампы уже горят, что стоит он у стенки в коридоре, и что никакого доктора и в помине нету — ни самого, ни кабинета евонного. И подумал было уже Степаныч, что померещилось ему с недосыпу, как почувствовал, что в кулаке бумажка скомканная зажата.

Развернул ее — а в середине две таблетки в серебристой упаковочке без названия. А на самой бумаженции карандашом накарябано: «Рецепт. Таблетки исполнения желания. Принимать непосредственно после формулирования. Исполнение 100 %. Когда говоришь, что думаешь, думай, что говоришь».

Степаныч тут даже расхохотался: ну и шутники, оказывается, местные лекари! Огляделся он по сторонам, не спрятался ли кто за дверью или за углом: ведь какая это шутка, если конца не досмотреть? Ан, не видать никого… Пожал он плечами, выковырял из упаковки одну таблетину, понюхал: мятой пахнет, точно от кашля или укачивания. Огляделся снова: коридор длиннющий, бухгалтерия на другом конце, пока дойдешь — ноги до коленок износишь, вот кабы сразу там оказаться, да база бы еще цела была, да отчет… Да таблетку-то и съел невзначай.

И не успел глазом моргнуть, как очутился в бухгалтерии, на кресле перед компьютером, а на экране — она, матушка, база родимая, как была, так и есть.

Степаныч, конечно, одной рукой за сердце хвать, а другой — в кнопочки тык: не висит ли?.. Нет, работает, сердешная, цела-целехонька. И только когда проверил, что и отчет цел, и все протчие причиндалы финансовые в порядке, сообразил он, что не в коридоре стоит, а в кабинете сидит. А в руке — таблеточка последняя.

Нормальный-то человек на его бы месте тут же наплевал бы с высокого этажа и на баланс, и на клинику, и стал бы желание сочинять, а у Степаныча все не как у людей. Таблеточку он отложил, да по кнопочкам опять быстренько забарабанил, да бумажки залистал: плюс-минус, дебет-кредит, отпечатки пальцев, так сказать… К утру обещался закончить — значит, надо. А все желания — потом.

Возился так Данила Степаныч часов до двенадцати — до первого, спины не разгибая, и не заметил, как дверь отворилась, да бухша развеселая да пьяненькая в кабинет вплыла. И сразу к нему: ластится, за ручку трогает, кудрями щекотит: «А как у вас дела продвигаются, уважаемый Данила Степанович? А не надо ли вам чем пособить, уважаемый Данила Степанович? А, может, вам массажик плечиков сделать, уважаемый Данила Степанович? Ах, как вам тут, поди, одиноко, уважаемый Данила Степанович». И пальчиками-то, слышь-ко, плечи ему так и мнет, так и мнет, ровно он ей приятель какой, али дружка, духами парижскими так и воняет, декольтом так и трясет перед носом, того и гляди, повываливается всё на улицу да раскатится.

Сконфузился тут мужик, растерялся, растаял, не то, что баланс — таблицу умножения забыл, и слов найти не может.

А бухша-то, что твоя лисица, не молчит, на ушко ему напевает: «Сейчас сюда хозяйка зайти собиралась, уважаемый Данила Степанович, так окажите милость, не говорите, что вы один тут два дня горбатились, скажите ей, что я с вами была, часов не считала, ночей не досыпала, куска не доедала, только вот перед праздником отсюда вышла, а вы у меня на подхвате были, вроде мальчика на побегушках. А уж потом мы с вами, уважаемый Данила Степанович, если отлепортуете все, как надо, сочтемся по-своему, не извольте беспокоиться…»

И распалила так его, выдрокобра драная, да к двери — шасть.

А рука у Степаныча уж сама к таблетке тянется, а голова — сцены радужные рисует: вот живут они с кралечкой разлюбезной в его двушке в хрущобе, он ей кофий одноразовый в постель по утрам таскает, по распродажам в продуктовых на отремонтированной «шестере» катает, в программе вечерами любимые ёйные сериалы отыскивает, красным фломастером подчеркивает, по выходным про Пуську и Дуську — ежиков любимых — лекции читает, а она…

Не дотянулся Степаныч за таблеткой.

Хоть мозга и в тумане, а понял всё.

Не нужен он ей такой. И сякой, и рассякой, и разъетакий — все одно не нужен. И хрущовка его, и «шестерка», и ежи, и кофе — хоть за три рубля, хоть за сто. Разные они люди, и нужно им разное. А под свой каприз бабу неволить — последнее дело.

Вздохнул он тут, глаза отвел да кивнул: скажу, мол, обещаю. А она и рада-радешенька: глазками стрельнула, кормой вильнула, да поскакала вниз, хороводы вокруг анестезиолога водить, про «В Лесном родился Елочкин» петь.

Десять минут прошло, заходит к нему хозяйка, и