таз как-то приятно, ловко, с удовольствием. «И я завтра все перестираю», подумала Валя.
На керосинке сопел чайник. Тетя Дуся наколола щипчиками сахар, нарезала хлеб, достала из шкафчика банку консервов и сказала Мане:
— Свинобобовые открой-ка.
— Тетя Дусечка, — сказала Маня, — это не свинобобовые, это паштет.
— Как же паштет, — возразила тетя Дуся, — когда свинобобовые?
— Ну как же свинобобовые, когда паштет! — воскликнула Маня, держа банку в разбухших от стирки маленьких ручках с колечком на розовом пальце.
И они еще поспорили, прежде чем открыть банку. Там оказался паштет. Сели за стол. Люська ела все, что давали, и тянула из блюдечка чай, раскрасневшись, а Валя съела немножко, она боялась, что мало останется тете Дусе и Мане, которые столько голодали. Она смотрела на Маню и думала: «Какая красивая». Ей хотелось иметь такой же свитер и такую же прическу. Быть тоже бедовой, проворной. «Она разговаривает с тетей Дусей как равная, — думала Валя, — это потому, что она тушила пожары и спасала умирающих».
Постучали в дверь, пришла женщина.
— Нюрины девчата прибыли, — сказала ей тетя Дуся. — Ты помнишь Нюру?
— Это какая Нюра? — спросила женщина.
— Ну как же, — сказала тетя Дуся, — небольшая такая, во втором цехе работала.
— Рябоватенькая? — спросила женщина.
— Нет, рябоватенькая — то Соня была, — сказала тетя Дуся, и Маня подтвердила:
— То тетя Соня была.
— А чего ж это я Нюру не помню? — спросила женщина.
Вошла другая женщина, болезненная, угрюмая. Тетя Дуся и ее спросила:
— Нюру помнишь? Это ее дети.
— Нюрины дети? — переспросила женщина.
Она стояла, прислонясь к двери, и смотрела на Валю и Люську.
— Не похожи на Нюру, — сказала тетя Дуся. — В отца, я его знала, белокуренький такой был.
— На Нюру не похожи, — эхом повторила женщина.
Она отвернулась, и в профиль Валя ее узнала. До чего она изменилась, она была совсем молоденькой, когда сидела на Лиговке у Московского вокзала со своим мальчиком Васильком. Волосы у нее стали редкие и серые, и черты другие, будто не ее лицо, непонятно, как Валя ее узнала.
Узнав, она об этом не сказала и не спросила про Василька. Она понимала, что спрашивать не надо. Что можно, скажут без твоих вопросов. Ты молчи, жди, когда тебе скажут.
Посторонние ушли. Тетя Дуся и Маня стали готовиться к ночлегу. Тетя Дуся уложила Люську с собой на кровати, а Маня постелила себе и Вале на полу. Подушки она прислонила к батарее парового отопления. Через окна с улицы светил свет в комнату.
— Ложись к середке ближе, — сказала Маня. — Место есть.
— Мне хорошо, — ответила Валя.
Они лежали деликатно, стараясь не прикасаться друг к другу.
— Будут тебе предлагать в трампарк, в стройтехникум и так далее, сказала Маня, — ты не соглашайся. Не советую тебе. У нас коллектив мировой, а там еще неизвестно. Это первое. Второе — вашу маму у нас помнят. Так что ты не кто-нибудь, а своя, потомственная.
Тетя Дуся сказала с кровати:
— Слушай Маньку, она дело говорит.
Валя спросила шепотом:
— А у тебя тоже разбомбили дом?
— Нет, — ответила Маня. — Моя мама когда умерла, тетя Дуся забрала меня, так у ней и живу. Скоро уже три года. А комната у меня есть. Неплохая.
Она повертелась, укладываясь поудобней, и засвистела носиком. Всхрапнула тетя Дуся. Валя лежала, дышала тихо. От батареи было тепло. Отсвечивало темной гладью зеркало на комоде.
«Я приехала? — спросила Валя у кого-то. — Здравствуйте! Нет, я еду, еду, буду ехать всю жизнь…»
Маня сказала сонно:
— Четырнадцать квадратных метров. В случае одна надумаю жить — есть где.
— Я те дам одна, — сказала тетя Дуся. — Спи.
По улице прошумел грузовик. Все дома на улице были на месте, только вместо одного — дощатый забор.
— Надо же! — сказал дядя Федя.
— Поправим, — сказал солдат в шерстяных носках.
— Нам даст чаю проводник, — сказала Люська.
— Приготовьте билеты! — сказала проводница.
Музыка заиграла. Кто-то запел: «Вышел в степь донецкую парень молодой». Парень был в ушанке и ватнике. Черными глазами он смотрел на Валю.
1959