лет! А лет было мало, все больше зимы, Леонид, все больше зимы! А Ахрамович рухнул — что ж мне, одному отмечать юбилей?
— Нет, я пошел, — сказал Плещеев, стараясь держаться трезвым, хотя заметно перебрал свою норму.
— И давно пора! — крикнула жена. — Выметайтесь все, юбилейщики!
— Я пошел, пошел, — повторял Плещеев.
— Я тебя провожу, Леня, — сказал Ахрамович и заснул богатырским сном. Плещеев один вышел в темноту.
Шалагин и Леня стучались к Макухину. — Кого еще черти несут? — провизжала жена. — Плещеев у вас? — Нету Плещеева! Домой ушел! — Как, один, ночью? — яростно спросил Шалагин. — А ему не все одно, что день, что ночь? — озлобленно спросила женщина. — Провожатых-то нет. Дрыхнут провожатые. Шалагин и Леня двинулись дальше на поиски.
Плещеев шел, постукивая палкой по тротуару. Палка ударилась о ствол дерева, выпала из рук. Он нагнулся было ее поднять, но закачался, чуть не упал и пошел дальше без палки, с выставленными вперед руками. Показалось недостроенное большое здание — о его близости Плещеева предупредили исчезновение тротуара, разрытая земля, колеи, проложенные машинами, дощечки, переброшенные через канавы. — Уже близко, — сказал Плещеев, нащупывая ногой колею. Колея шла, шла и свернула. — Эй! — позвал Плещеев. — Люди! Теперь куда? Но была глубокая ночь, никто не отозвался. Резко светили лампы… Плещеев постоял и побрел дальше. Потеряв направление, забрел в глубь строительного участка и заблудился окончательно. То его вытянутые руки упирались в штабель блоков, то оскользалась нога на мокрой глине, и, стремясь удержаться, он хватался за что-то, и это что-то оказывалось кучей песка, и в сыпучий песок уходили пальцы… Но вот он очутился перед стеной. Его пальцы определили точно — это стена. Они нащупали дверной проем. — Кто тут есть? — позвал Плещеев. — Эй, хозяева!.. — и, споткнувшись, полетел в глубь дома.
На заводе кончилась первая смена. Леня Плещеев почти бегом бежал домой. Распахнул калитку и увидел — на крыльце стоит женщина. Мать. Он узнал ее сразу. Они друг на друга смотрели и не могли сказать ничего. Наконец она сказала: — Ленечка… Он отозвался растерянно: — Здравствуйте… — А я звоню-звоню, — сказала она еще растерянней. Он открыл дверь. Внес ее вещи. Это надо было, он это сделал. Что еще надо — не знал, не соображал. Так неожиданно. И отвык… Это был совсем, совсем не тот мальчик в ушанке, что ушел от нее когда-то во вьюжную ночь. И жилье было другое. И она, Мария, другая. И по всем этим причинам, и по многим другим, вместе взятым, она горько плакала, сидя на оттоманке, — исходила слезами. И была похожа не на жену, мать, хозяйку, вернувшуюся домой, а на гостью, которой не ждали. Так сиротливо стоял на полу ее багаж: туго набитая авоська и старый чемодан, перевязанный веревкой, чтоб не раскрылся. — А папа где же? — прошептала она, сморкаясь. — В больнице. Она испугалась: — Что с ним? Опасно?.. — Ничего, — совсем по-шалагински ответил Леня. — Обойдется. Могло быть хуже… Завтра пойдем к нему. Вместе. — А может, — спросила она, — он не захочет, чтоб я?.. Может, лучше спросить сначала… у него? — Да нет же! — сказал Леня. — Он рад будет! Честное слово! Он звонки слушал, ждал… — Господи! — задыхаясь, прошептала Мария. Лене и жалко было ее, и тягостно, все бы, кажется, отдал, чтоб обошлось без слез, и, конечно, сумбур в его чувствах был полнейший — но ему было некогда, он ужасно спешил и сказал: — Ты не обижайся, мама, мне уходить надо. Она вся сжалась и быстро ответила: — Конечно, иди, куда тебе нужно. Он увидел, что сделал ее уж окончательно несчастной. — Ты не думай, я… я на похороны иду. Товарищ мой… Ты его, наверно, помнишь: Павка. Капустин. И то, что он ей это сказал, как бы поделившись с ней своим горем и так просто, без всякого укора, упомянув об их прежней совместной жизни, облегчило Марию. — Помню, помню! Отчего ж он?.. Ну потом расскажешь, потом! Леня наспех переоделся и убежал. Мария прошлась по квартирке, осматриваясь робко. На вешалке висело пальто, она осмотрела его с особым вниманием, даже понюхала… Села над своим чемоданом, стала развязывать веревку — похоронный марш донесся издалека, глухие удары, словно говорящие: «И не жди, и не надейся, ничего уже не будет хорошего», — опять затосковала Мария, упали руки…
Павла хоронил весь поселок. Шли старики и старухи, и молодежь, и пионеры, и начальники, и просто жители. И девушка Наташа шла, и ее черненькая подружка. И Шалагин с Полиной. Шли курсанты летной школы, прилетевшие на похороны. Шла за гробом сына Капустина и три ее дочери. Медленно двигался грузовик, на котором высоко стоял гроб. Венками из цветов и свежих веток был завален грузовик. И ухал, ухал в уши Капустиной похоронный марш.
…В больнице был так называемый впускной день. На людях Мария совладала с собой, даже пыталась весело улыбаться, когда они с Леней, в накинутых казенных халатах, подходили к койке, на которой лежал Плещеев. Из-за своего злосчастного падения он лежал в гипсе. Глубоко в подушки уходила его голова. — Вот и я, — сказал Леня, стараясь говорить обыкновенным своим голосом. — Молока тебе принес, хочешь не хочешь — пей, доктор велел… — Кто с тобой? — спросил Плещеев. — Кто с тобой пришел? Мария, затаив дыхание, стиснула руками горло. — Да понимаешь, — неестественно развязно сказал Леня, — вчера прихожу домой, открываю калитку… — Маруся! — тихо позвал Плещеев. — Ты здесь? — Да, — ответила Мария. На них смотрели и больные, и посетители. Только Леня отвернулся, он выкладывал из авоськи на тумбочку принесенные гостинцы. — Здравствуй, Маруся, — тихо сказал Плещеев и протянул здоровую руку. — Здравствуй, — сказала Мария. — Сядь сюда. Она села. — Какой ты стал! — сказала она. — Красивый… молодой… — А какая ты? — спросил Плещеев. Мария потерянно оглянулась на Леню. Тот посмотрел на ее увядшее лицо и твердо сказал: — Мама тоже очень красивая.
Вдалеке от новых домов, на дальнем конце поселка, на отшибе, окруженный пустырями, с довоенных времен сохранился домишко, весь черный, боком осевший в землю. Там обитала Фрося. Маленькие кривые окошки были завешены, и по вечерам на занавесках двигались тени и виден был неровный, колеблющийся свет, и слышалось пение. Открывалась скрипучая дверь, выходили люди. По двое, по трое расходились, тенями пересекая безлюдный пустырь. В домишке оставалась одна Фрося. Она гасила и прятала тонкие, как спички,
Шалагин и Леня стучались к Макухину. — Кого еще черти несут? — провизжала жена. — Плещеев у вас? — Нету Плещеева! Домой ушел! — Как, один, ночью? — яростно спросил Шалагин. — А ему не все одно, что день, что ночь? — озлобленно спросила женщина. — Провожатых-то нет. Дрыхнут провожатые. Шалагин и Леня двинулись дальше на поиски.
Плещеев шел, постукивая палкой по тротуару. Палка ударилась о ствол дерева, выпала из рук. Он нагнулся было ее поднять, но закачался, чуть не упал и пошел дальше без палки, с выставленными вперед руками. Показалось недостроенное большое здание — о его близости Плещеева предупредили исчезновение тротуара, разрытая земля, колеи, проложенные машинами, дощечки, переброшенные через канавы. — Уже близко, — сказал Плещеев, нащупывая ногой колею. Колея шла, шла и свернула. — Эй! — позвал Плещеев. — Люди! Теперь куда? Но была глубокая ночь, никто не отозвался. Резко светили лампы… Плещеев постоял и побрел дальше. Потеряв направление, забрел в глубь строительного участка и заблудился окончательно. То его вытянутые руки упирались в штабель блоков, то оскользалась нога на мокрой глине, и, стремясь удержаться, он хватался за что-то, и это что-то оказывалось кучей песка, и в сыпучий песок уходили пальцы… Но вот он очутился перед стеной. Его пальцы определили точно — это стена. Они нащупали дверной проем. — Кто тут есть? — позвал Плещеев. — Эй, хозяева!.. — и, споткнувшись, полетел в глубь дома.
На заводе кончилась первая смена. Леня Плещеев почти бегом бежал домой. Распахнул калитку и увидел — на крыльце стоит женщина. Мать. Он узнал ее сразу. Они друг на друга смотрели и не могли сказать ничего. Наконец она сказала: — Ленечка… Он отозвался растерянно: — Здравствуйте… — А я звоню-звоню, — сказала она еще растерянней. Он открыл дверь. Внес ее вещи. Это надо было, он это сделал. Что еще надо — не знал, не соображал. Так неожиданно. И отвык… Это был совсем, совсем не тот мальчик в ушанке, что ушел от нее когда-то во вьюжную ночь. И жилье было другое. И она, Мария, другая. И по всем этим причинам, и по многим другим, вместе взятым, она горько плакала, сидя на оттоманке, — исходила слезами. И была похожа не на жену, мать, хозяйку, вернувшуюся домой, а на гостью, которой не ждали. Так сиротливо стоял на полу ее багаж: туго набитая авоська и старый чемодан, перевязанный веревкой, чтоб не раскрылся. — А папа где же? — прошептала она, сморкаясь. — В больнице. Она испугалась: — Что с ним? Опасно?.. — Ничего, — совсем по-шалагински ответил Леня. — Обойдется. Могло быть хуже… Завтра пойдем к нему. Вместе. — А может, — спросила она, — он не захочет, чтоб я?.. Может, лучше спросить сначала… у него? — Да нет же! — сказал Леня. — Он рад будет! Честное слово! Он звонки слушал, ждал… — Господи! — задыхаясь, прошептала Мария. Лене и жалко было ее, и тягостно, все бы, кажется, отдал, чтоб обошлось без слез, и, конечно, сумбур в его чувствах был полнейший — но ему было некогда, он ужасно спешил и сказал: — Ты не обижайся, мама, мне уходить надо. Она вся сжалась и быстро ответила: — Конечно, иди, куда тебе нужно. Он увидел, что сделал ее уж окончательно несчастной. — Ты не думай, я… я на похороны иду. Товарищ мой… Ты его, наверно, помнишь: Павка. Капустин. И то, что он ей это сказал, как бы поделившись с ней своим горем и так просто, без всякого укора, упомянув об их прежней совместной жизни, облегчило Марию. — Помню, помню! Отчего ж он?.. Ну потом расскажешь, потом! Леня наспех переоделся и убежал. Мария прошлась по квартирке, осматриваясь робко. На вешалке висело пальто, она осмотрела его с особым вниманием, даже понюхала… Села над своим чемоданом, стала развязывать веревку — похоронный марш донесся издалека, глухие удары, словно говорящие: «И не жди, и не надейся, ничего уже не будет хорошего», — опять затосковала Мария, упали руки…
Павла хоронил весь поселок. Шли старики и старухи, и молодежь, и пионеры, и начальники, и просто жители. И девушка Наташа шла, и ее черненькая подружка. И Шалагин с Полиной. Шли курсанты летной школы, прилетевшие на похороны. Шла за гробом сына Капустина и три ее дочери. Медленно двигался грузовик, на котором высоко стоял гроб. Венками из цветов и свежих веток был завален грузовик. И ухал, ухал в уши Капустиной похоронный марш.
…В больнице был так называемый впускной день. На людях Мария совладала с собой, даже пыталась весело улыбаться, когда они с Леней, в накинутых казенных халатах, подходили к койке, на которой лежал Плещеев. Из-за своего злосчастного падения он лежал в гипсе. Глубоко в подушки уходила его голова. — Вот и я, — сказал Леня, стараясь говорить обыкновенным своим голосом. — Молока тебе принес, хочешь не хочешь — пей, доктор велел… — Кто с тобой? — спросил Плещеев. — Кто с тобой пришел? Мария, затаив дыхание, стиснула руками горло. — Да понимаешь, — неестественно развязно сказал Леня, — вчера прихожу домой, открываю калитку… — Маруся! — тихо позвал Плещеев. — Ты здесь? — Да, — ответила Мария. На них смотрели и больные, и посетители. Только Леня отвернулся, он выкладывал из авоськи на тумбочку принесенные гостинцы. — Здравствуй, Маруся, — тихо сказал Плещеев и протянул здоровую руку. — Здравствуй, — сказала Мария. — Сядь сюда. Она села. — Какой ты стал! — сказала она. — Красивый… молодой… — А какая ты? — спросил Плещеев. Мария потерянно оглянулась на Леню. Тот посмотрел на ее увядшее лицо и твердо сказал: — Мама тоже очень красивая.
Вдалеке от новых домов, на дальнем конце поселка, на отшибе, окруженный пустырями, с довоенных времен сохранился домишко, весь черный, боком осевший в землю. Там обитала Фрося. Маленькие кривые окошки были завешены, и по вечерам на занавесках двигались тени и виден был неровный, колеблющийся свет, и слышалось пение. Открывалась скрипучая дверь, выходили люди. По двое, по трое расходились, тенями пересекая безлюдный пустырь. В домишке оставалась одна Фрося. Она гасила и прятала тонкие, как спички,
