и смеющиеся.
Галя смотрела на них сверху. Они все уедут, как и я, подумала актриса, разлетятся, надышавшись и накупавшись, прежде чем начнутся дожди, а она останется…
А в чем дело, она подумала, кто-то должен, не правда ли, жить в этих краях, и разве тут не рай, особенно весной, когда цветут тюльпаны, тысячи людей сюда рвутся — хоть на двадцать четыре дня, хоть на двенадцать, а некоторые строят себе тут домики и остаются навсегда.
Они зашли к Елизавете Андреевне, посмотрели физкультурный зал и классы. Потом подошли к павильончику автостанции, и актриса заказала на завтрашнее утро такси до симферопольского аэродрома.
7
Ночью в низких комнатах душно невыносимо, а комары жалят не меньше, чем под открытым небом, и потому здешние жители любят летом спать на галерейке, на террасе, а если нет ни того ни другого, то прямо во дворе, устроившись повыше, чтоб не заползла какая-нибудь ядовитая дрянь. Галя и мачеха вынесли из дома два топчана. Галя постлала постели. — Вы хорошо приехали, — сказала мачеха, — у нас все лето дачники жили, приедь вы раньше на два дня — ни топчана, ни подушки бы не было, пришлось бы вам на рядне в сарае с нами спать. Ей стало смешно, что эта москвичка, знаменитость, спала бы в сарае на рядне, и она ушла смеясь. Забытый запах кислого молока исходил от ситцевой наволочки. И все забытые ощущения этого ночлега охватили актрису, когда она разделась посреди двора и ничем не прегражденный горный ветерок дохнул ей на плечи. Она легла навзничь, покрывшись залатанной простыней. Низко над лицом переливались звезды. Млечный Путь шел через двор, как полоса белого дыма из трубы. А кроме неба все черным-черно, как только на юге бывает ночью. Красный огонек плыл между звездами. Я тоже там побывала сегодня утром. Там тоже распахнуто, не огорожено, как на этом дворе. В каком распахнутом я живу мире. Какой странный день — как сон — пролег между высотой, где я побывала, и этим двором. Между утром и ночью. Что ты дал мне, день? Скорбную радость — припасть к отцовской могиле. Туманную, неясную мне радость — почувствовать сестру в девочке, что спит тут за темнотой. Я люблю ее? Не могла полюбить, не успела. Но мне не все равно, что с ней будет. Я буду думать — позволяют ей читать стихи или не позволяют. Да, еще: мне приятно было, когда мачеха надела сережки и заволновалась. Ее я никогда не полюблю. Но подумать, что совсем бы другой она, возможно, была, и другая была бы у нее жизнь, подари ей кто-нибудь красивые сережки лет двадцать назад. Возможно — если вовремя угадать, не пропустить, кому что нужно… — Почему вы улыбаетесь? — спросила Галя. Она видит в темноте? — Почему вы улыбаетесь? — «Вы»? — Почему ты улыбаешься? — Своим мыслям. — Ты не над нами смеешься? — Ты с ума сошла! — Над мамой. Нет? Она тебя обижала. — Пустяки, Галочка. — Обижала. Мне рассказывали. — Даже, может быть, мне это пошло на пользу. Серьезно. В «Униженных и оскорбленных» я буду играть Наташу… Ты читала «Униженные и оскорбленные»? — Да. — Так вот, я буду играть Наташу. Но я могла бы сыграть и Нелли, понимаешь? — Да. Молчание, потом тихо: — Ты папу жалела. Ее тоже надо пожалеть. У него товарищи были… Я уеду — она совершенно одна. Витька ее терпеть не может. Он тоже уйдет. Как только вырастет немного… — Уедешь? — Ну да, уеду. — Куда? — Все равно. Куда-нибудь. — Что там будешь делать-то? — Что-нибудь. Все равно. — Надо же обдумать все-таки. — Здесь не останусь. Ни за что. Пешком уйду. — Говоришь — она совсем одна. — Она уже сама хочет. Вы не видели? Вы как привезли подарки, так она и захотела, чтоб я тоже ехала. За счастьем… — Тихий голос улыбнулся. Ты моя умница, подумала актриса. — Иди сюда, — сказала она. — Иди ко мне. Белая рубашка мелькнула во мраке, и Галя села на край ее постели. — Пешком, надо же, — сказала актриса, — когда не придумала, что с собой делать, когда ничегошеньки о себе не знаешь… Она взяла Галю за руки и с нежностью, еще не испытанной, чувствовала дрожь и холод этих сильных рук. — Ты ляг, — сказала она и подвинулась. — Ложись, обсудим с тобой. И лежа рядом, две головы на одной подушке, они прошептались до глубокой ночи. — Сейчас я в Молдавию, — говорила актриса, когда передвинулись созвездья и Орион встал над двором в блеске своего золотого пояса, — а потом ты приедешь. Лучше кончать школу в Москве, у меня, раз уж решила здесь не оставаться. Да ты что, сумасшедшая, сказал ей ее рассудок, какую берешь на себя ответственность и как связываешь свою жизнь. Молчи, сказала она своему рассудку, не твое дело, ты уж вообразил, что я живу на свете только для лицедейства! А все же подумай, настаивал он, ты ведь, в сущности, рассудительная, трезвая, подумай, сколько придется отвлекаться, жертвовать своим временем и вниманием, как это будет тебя раздражать и изматывать, с твоей чувствительностью к малейшему раздражению, и что ты ей дашь, кем ты ей будешь, ты, не знавшая материнства? Буду тем, что я есть, отвечала она, буду старшей сестрой. Дам ей то, что накопилось в душе моей. Мало накопилось? Буду копить дальше. С ней вдвоем будем копить. Ну, буду иногда раздражаться, все матери и старшие сестры, наверно, раздражаются, у каждой ведь есть свое заветное, не только свету в очах, что дети. — Через месяц будешь у меня, — сказала она Гале. — Я пришлю тебе деньги на дорогу. Живи и думай о том, что через месяц будешь в Москве.8
К девяти утра — собственно, это был уже полный великолепный день пришло такси. Актриса ждала его на том месте, где когда-то отец ее подсаживал в райторговский грузовик. Галя стояла рядом. — Вы заказывали? — спросил шофер, высунувшись из кабины. Он положил чемодан в багажник. — До свиданья, — сказала актриса. Галя посмотрела ей в лицо, вскинула руки и обняла за шею. — До свиданья! — сказала она, и актрису пронзил ее взгляд, полный обожания и веры. Они поцеловались. Актриса села с шофером. Поехали. Она высунулась из окошечка и смотрела назад. Пышное облако висело в небе. Когда пойдут дожди, подумала актриса, Гали уже здесь не будет. Да, а кто же покрасит пирамидку, нужно написать из Молдавии, чтоб кому-нибудь она поручила покрасить пирамидку. И смотрела назад, пока было видно, на каменные домики — как кусочки сахара, раскиданные по склону, на ту тропинку, навеки врезанную в память, на высоконькую фигурку в полосатом платьице, с поднятой рукой, стоящую у дороги…1965
