Роберт Силверберг Он уходит и возвращается

Дом уходит и возвращается, уходит и возвращается, только никто этого, по-видимому, не замечает или не хочет замечать. Это как жить бок о бок с соседями — стараешься вести себя тихо-тихо, замечая лишь то, что касается тебя лично, и прячешься от всего остального, потому что оно бессмысленно, неуместно или таит в себе скрытую угрозу.

Это самый обычный дом, лет тридцати или сорока, в общем, стоящая на углу улицы дешевая одноэтажная, покрытая белой штукатуркой коробка; кажется, в ней шесть комнат. На окнах — зеленые ставни; во дворе — неухоженная лужайка, узкая, плохо мощенная садовая дорожка. Перед входной деревянной дверью — рама с противомоскитной сеткой. Справа и слева от двери нестриженые кусты, из-за которых торчит ржавый хлам — мусорный бак, старая решетка для барбекю и тому подобное.

Все дома вокруг выглядят примерно так же, у нас не встретишь архитектурного разнообразия. Просто ряды маленьких стандартных домиков, образующих обычную, стандартную улицу; не трущоба, конечно, но и не что-то изысканное, а так — стареющие домики, населенные бедняками, которым уже не выбраться из бедности и которые радуются хотя бы тому, что перестали катиться вниз. Здесь даже названия улиц стереотипны; такие встретишь в любом городишке и сразу о них забудешь — Кленовая, Дубовая, Сосновая, Хвойная. Трудно отличить одну от другой, да и кому это нужно? Твое дело — это улица, на которой ты живешь, остальные тебя не касаются; ну разве что Каштановая — там находится магазин. Я знаю, как дойти до белого домика с противомоскитной сеткой: нужно повернуть направо, дойти до угла и снова повернуть направо, пересечь улицу и свернуть налево; однако даже сейчас я не могу сказать, что это за улица — Хвойная, Дубовая или Сосновая. Я просто знаю, как туда пройти, вот и все.

Дом будет стоять еще пять или шесть дней, затем исчезнет дней на десять или четырнадцать. Потом появится вновь. Вы думаете, люди это заметят и станут судачить? Ничего подобного — они не хотят ничего видеть. Вообще-то я тоже не хочу ничего видеть, но кое-что все-таки замечаю. В этом смысле я не такой, как все. Что касается всего остального, то я, скорее, такой, как все, поскольку, в конце концов, я здесь живу.

Впервые я увидел этот дом дождливым утром, в понедельник, в тот день, когда зима встретилась с весной. Я помню, что это был понедельник, потому что люди спешили на работу, а я нет; тогда я еще к этому не привык. Я помню, что весна еще только начиналась, потому что на северной стороне улиц еще лежали грязные кучи снега, оставшиеся после мартовской бури, а в садах на южной стороне уже цвели форзиции и крокусы. Я шел в бакалейный магазин на Каштановой, чтобы купить утреннюю газету. Ежедневная прогулка в любую погоду для меня очень важна; она — часть режима, который я соблюдаю, чтобы быстрее выздороветь; а газету я покупаю потому, что все еще читаю объявления о найме на работу. Проходя по Хвойной (а может быть, то была Сосновая), краем глаза я заметил какое-то движение в дверях дома напротив и повернул голову в ту сторону.

Яркая вспышка плоти, вот что это было.

Женщина в дверном проеме, стоявшая ко мне боком.

Голая женщина, как мне показалось. Я бросил в ту сторону лишь один взгляд, да и то мельком, но я уверен: за противомоскитной сеткой, в сером свете мартовского утра я видел сверкающую золотистую плоть: обнаженное плечо, плавный изгиб бедра, ягодица, длинная упругая нога… Мне даже показалось, что я видел волосы у нее на лобке. Затем она скрылась, а я остался стоять, словно ослепленный.

Я стоял как вкопанный, вглядываясь в темноту дверного проема и ожидая, что женщина появится снова. Надеясь, что она появится. Я даже молился, чтобы она появилась. Не могу сказать, что я любитель бесплатных зрелищ, просто мне хотелось, чтобы та женщина оказалась реальностью, а не сном. Чтобы она не была галлюцинацией. В то утро я был трезв — я держался уже полтора месяца, начиная с седьмого февраля — и не хотел думать, что по-прежнему страдаю галлюцинациями.

В дверном проеме было все так же темно. Она не появилась.

Разумеется. Она не могла появиться, потому что ее там и не было. Это была иллюзия. Разве могла она быть реальностью? Реальные женщины, живущие на этой улице, никогда не сверкают ягодицами, стоя в дверях в девять часов утра в холодный дождливый день, и у них нет таких бедер и ног.

И все же мне удалось сорваться с крючка. В конце концов, я был трезв. К чему мне проблемы? Это была просто игра света и тени, сказал я себе. А может быть — может быть! — у меня просто разыгралось воображение. Этакий странный выверт ума. Во всяком случае, не следует принимать это всерьез — ведь у меня нет никаких симптомов, указывающих на ослабление или даже приостановку работы мозга.

Дойдя до магазина на Каштановой, я купил утреннюю «Пост-стар» и просмотрел объявления о работе, надеясь увидеть примерно такое: «Если вы интеллигентный, способный, трудолюбивый человек, прошедший через трудный период жизни, но вставший на путь выздоровления и желающий вновь включиться в игру под названием „жизнь“, у нас есть что вам предложить». Такого объявления не было. И быть не могло.

По дороге домой я, как мне показалось, бросил взгляд в сторону белого домика на углу — так, на всякий случай, вдруг увижу что-нибудь интересное? Ничего интересного там не было, как не было и самого дома.

«Меня зовут Том, и я алкоголик».

«Меня зовут Том, и я алкоголик».

«Меня зовут Том, и я алкоголик».

Эту фразу я произношу трижды, потому что то, что я произношу трижды, — всегда правда. Самая что ни на есть. Так же верно и то, что мне сорок лет и что когда-то я успешно занимался рекламой, связями с общественностью, заказами по почте и некоторыми другими профессиями, связанными с общением. И каждая из моих успешных поначалу карьер заканчивалась полным провалом. Еще я написал три романа и кучу рассказов. Начиная с шестнадцати и до тридцати девяти лет я употребил определенное количество бренди, виски, бурбона, шерри, рома, дива… и так далее, включая «шерри-кьяфа», «тройной сек», «физ с джином», в общем, все то, что обычные люди и не видывали. Думаю, что я так и продолжал бы глушить алкоголь и средства от запоя, если бы мне нечем было заняться. В день своего сорокалетия я наконец сделал решительный шаг, то есть признался самому себе, что алкоголь — это монстр, с которым мне в одиночку не справиться, и что моя жизнь стремительно летит под откос. И следовательно, я должен обратиться к силе, которая поможет мне одолеть злейшего моего врага, алкоголь, и слезно умолять эту силу вернуть мне разум и помочь в борьбе с моим