Литвек - электронная библиотека >> Леонид Сергеевич Ленч >> Биографии и Мемуары >> Встречи на пути

Встречи на пути

Рассказы из моей жизни

Галлюцинация

I
Мне было лет шесть или семь (скорее все-таки шесть, потому что я еще не учился в гимназии), когда серьезно заболела мама, у нее были обнаружены зачатки туберкулезного процесса.

Ее отправили на три месяца в Финляндию, в какой-то легочный санаторий, расположенный в сосновом лесу на берегу Финского залива.

На прислугу оставлять нас — меня и моего старшего брата Диму — мама не захотела. Что делать?

Не без добрых душ на свете! Мамина приятельница, вдова пехотного гвардейского полковника Мария Ниловна А., согласилась взять меня и Диму к себе «под крыло» на все время маминого лечения.

И вот мы с Димой живем в одной из пяти комнат ее большой холодной квартиры на Суворовском проспекте, недалеко от Смольного. Дима учится в Третьей петроградской гимназии, встает рано утром, когда в квартире еще совсем темно. Феклуша — прислуга полковницы, угрюмая, неразговорчивая тетка, — поит его чаем в столовой, стараясь не греметь посудой, чтобы не разбудить — упаси бог! — нервную, вспыльчивую и, как мне казалось тогда, неизъяснимо прекрасную Надежду Владимировну, дочь Марии Ниловны, артистку театра феерий при Народном доме.

Я выхожу в прихожую провожать Диму. Я мучительно ему завидую. Он уже надел светло-серую шинель до пят, надвинул на уши фуражку с гербом — две перекрещенные пальмовые жестяные веточки, на спину повесил тяжелый ранец с учебниками и тетрадями. Он — невыспавшийся, хмурый, сердитый.

Он грозит мне пальцем:

— Смотри тут без меня… не очень-то! — и уходит, не обернувшись на прощанье.

Я плетусь в нашу комнату и снова засыпаю и сплю до тех пор, пока меня не разбудит Феклуша и не скажет, чтобы я скорее вставал, умывался и шел завтракать, потому что барыня и барышня уже встали и они не любят, когда опаздывают к столу.

Я наскоро умываюсь и бегу. Полковница и ее дочь сидят за большим столом, накрытым белоснежной накрахмаленной скатертью.

— С добрым утром, Марь Ниловна!.. С добрым утром, тетя Надя!

Мария Ниловна привлекает меня к себе и целует в обе щеки. Я вижу близко ее улыбающиеся милые глаза и сетку морщинок под ними. Надежда Владимировна — в японском халатике, благоухающая, свежая, с тяжелым узлом белокурых, с золотым отливом, волос на затылке, — небрежно треплет меня тонкой рукой по голове:

— Как человек спал?

— Хорошо.

— Садись, человек, и ешь! Только как следует. Без капризов.

После завтрака мать и дочь надолго уезжали по своим делам: мать — по магазинам, по знакомым, дочь — в театр. И я оставался один.

Трудно жить на свете одинокому шестилетнему человеку, у которого мама болеет, а папе некогда, а старший брат уехал — на трамвае! — в гимназию на Гагаринскую. Пропасть можно! Но у шестилетнего человека был друг, и он не давал ему пропасть. Друга звали Зарой, она была черный пудель и жила этажом ниже, в такой же большой холодной квартире, у сестры Марии Ниловны — Александры Ниловны, тоже офицерской вдовы.

Потомившись, я шел в кухню к Феклуше. Она обычно мыла посуду или крутила мясорубку. Я долго стоял и смотрел, как из раструба ее агрегата вылезают розовые червяки смолотого мяса, потом начинал свой скулеж:

— Феклуша, можно, я пойду в гости к Зарке?

— Нельзя!

— Почему?

— Александра Ниловна уехали с барыней. Ключ от двери у меня — вот он! Собака одна осталась, какие у нее могут быть гости! Ей тебя даже и угостить-то нечем!

— Мне ничего не надо! Вы только дайте мне один кусочек сахару, я сам ее угощу. Пойдемте, Феклуша!

— Сказано — нельзя! Вас вдвоем с Заркой оставить — вы все в квартире побьете, перевернете, а мне — отвечать!

— Тогда приведите Зару к нам в гости, Александра Ниловна сказала — можно. Пожалуйста, Феклуша!

— Освобожусь — приведу!

— А можно я здесь обожду?

— Нельзя! Ступай к себе. Сказала — приведу, значит, приведу.

Как томительно долго тянется время! И вот наконец в прихожей раздается звонкий радостный лай, я бегу туда, и Зара бросается в мои объятия!..

Сколько прошло лет — страшно сосчитать! Сколько куда более важных и значительных событий моей жизни не сохранила память, а вот эти детские встречи с пуделем Зарой почему-то вытащила на свет божий из бездонной пропасти вечного забвения! Я вижу Зару как живую, вижу ее добрые коричневые глаза с большими, как у человека, белками, ее узкую, симпатичную морду с черным холодным и влажным кончиком носа, ее тяжелые висящие уши, ее курчавый, седеющий задик.

Как весело мы с ней играли, носясь наперегонки по всей квартире, как смешно она прыгала, повинуясь моей команде, через пуфики в гостиной полковницы, как самозабвенно, со всей щедростью великодушной собачьей души старалась меня развлечь.

Приходила Феклуша из кухни и, чтобы угомонить нас, приносила мне стакан молока и булку, а Заре — кусок мяса. Поев, мы уходили в отведенную мне и Диме комнату, и я брался за цветные карандаши. Я очень любил рисовать в детстве и мог рисовать часами. Натура давалась мне плохо, я предпочитал заселять бумагу кружочками, черточками, неправильными треугольниками и солнечными дисками яично-желтого цвета с зелеными кривыми лучами, похожими на щупальца осьминога. Я был убежденным абстракционистом. Но, рисуя абстрактные кружочки, я думал о реальности, а этой реальностью была все та же моя печальная судьба. Почему не возвращается мама из санатория на берегу Финского залива? Почему вчера не приехал папа, как обещал, а лишь прислал Диме открытку? Когда же, когда мы вернемся домой, к себе на Пески?!

Незаметно для самого себя я начинал плакать, сначала тихо, потом громко, почти навзрыд, и тогда Зара — она покоилась у моих ног, уютно положив морду на вытянутые передние лапы, — вскакивала и, жалостно поскуливая, облизывала мои мокрые от слез щеки, губы, глаза своим теплым ласковым языком. Утешала, как умела.

Потом Феклуша уводила Зару. Из гимназии возвращался Дима, голодный, но подобревший и бодрый. Снисходительно рассказывал гимназические новости: его вызывали к доске по географии — получил, конечно, пятерку. Второгодник Усов Николай показал исподтишка немцу Густаву Густавовичу язык, немец увидел и, закатив Усову Николаю в журнале единицу за поведение, выставил его из класса. Худо теперь будет Усову Николаю — попадет он, бедняга, как пить дать, на педагогический совет!

— А что с ним там сделают?

— Башку отрубят.

Я замирал от ужаса. Мне было жалко Усова Николая, и еще я боялся за Диму: как бы и он не попал на педагогический совет, который запросто рубит гимназистам головы! Но Дима был первый ученик в