стоит, наполовину спрятавшись за свою толстую тетку. Мне хочется быть чьим угодно ребенком, только не священника. Отец приподнимает шляпу, здороваясь с акушеркой, потом отворачивается и стоит на тропинке, поджидая меня. Я живое воплощение полного изнеможения от жары и безжалостной эксплуатации.

— Подтянись, старина.

Я ничего не отвечаю. Он всматривается в меня. Я продолжаю демонстрацию.

— Сначала дамы. Даниэл. Это — закон жизни, — говорит он.

— Мне жарко.

— Хочешь сейчас ехать?

Я отрицательно качаю головой, избегая его глаз. Поступая так (не отвечаю, не благодарю его), я нарушаю еще один закон жизни, теряя последние остатки уважения, и он знает, что я знаю об этом.

— Тогда ты будешь должен идти домой пешком и в одиночку. Меня ждет человек. — Я ничего не отвечаю. — Взять зонт?

— Я донесу.

Я ничего ему не дам, даже того, что ненавижу.

— Очень хорошо.

Он протягивает руку и ерошит мои волосы. Я отдергиваю голову. Могут увидеть люди из муниципальных домов. Я оглядываюсь, чтобы узнать, наблюдает ли кто за нами. Тут он делает нечто беспрецедентное. Он отпускает шутку.

— Я потерял сына, зато приобрел чудище.

Я наблюдаю, как он степенно удаляется. Потом отправляюсь окольным путем, волоча сквозь великолепный день свое страдание и черный зонт.

В то время, когда я жил в доме отца, викария, Торнкомб принадлежал семейству по фамилии Рид. Они принадлежали к почти исчезнувшему ныне классу — образованных йоменов. В нашем приходе насчитывалось немного людей, подобных им; множество необразованных йоменов-фермеров, с сильным акцентом и еще более сильными нарушениями грамматики. Но Риды были совсем другие люди. Хотя все они говорили с акцентом, свойственным жителям округа Саут-Гемс, артикулировали они звуки четко почти не пользуясь диалектными словами. Семья состояла из шести человек — во главе ее стоял вдовец-дед, старший церковный староста, «Старый мистер Рид», большой любимец моего отца постоянно приводившего его как пример «прирожденного джентльмена». Это снисходительное клише омерзительно, но это был действительно великолепный старик, наделенным природным достоинством и учтивостью. почти что величием. Глядя на него, можно было поверить в то, на чем держится Англия. В других местах приходилось изображать вежливость по отношению к тем, кто не соответствовал стандарту произношения; в присутствии него — присутствии патриарха — хотелось, чтобы это получалось само собой. Он никогда не был «стариной Ридом»; он заслужил свое «мистер». Лучше всего я помню его, когда он читал библейские тексты во время службы. Он наизусть знал множество великолепных отрывков из Библии, и своим глубоким голосом медленно декламировал их по памяти, не поглядывая на аналой, с той простой убежденностью, которой я никогда не слышал у моего отца. или впоследствии, если уж на то пошло, у многих несравненно более искусных актеров. Он навечно составляет исключение среди всего, что было мне когда-либо ненавистно в англиканской церкви. Он напоминал народную песню, народные стихи; голос Дрейка и Рэли. Мой отец мог быть защитником и служителем веры, старый мистер Рид был самой верой.

Когда наступила война, он был слишком стар, чтобы вести хозяйство в Торнкомбе — этим занимался его сын, который по сравнению с ним казался безличным: довольно молчаливый человек, лет пятидесяти с небольшим, тихим голосом. У него была жена и три дочери, младшая из них — та самая Нэнси, за которой мне когда-то нравилось украдкой наблюдать в воскресной школе, и которая так превосходно умела выдерживать взгляд. Две старшие, близнецы, Мэри и Луиза, стали помогать родителям управляться на ферме, как только началась война. В деревне их считали странными особами: за исключением церкви, одевались они скорее, как мужчины, чем как женщины; извечные брюки, джемпера и рубахи; две жилистые сельские труженицы-амазонки с загорелыми лицами, хотя и хрупкого сложения. Пока я не узнал их как следует, их сноровка и выдержка, да и вообще уверенный вид пугали меня — как девушки они казались мне очень непривлекательными.

Ридам принадлежало прекрасное стадо гернсейских коров, и они изготовляли лучшие в нашей округе сливки, по-прежнему делали собственный сидр, держали птицу; мать, к тому же, была изумительным пчеловодом, и мой отец не признавал никакого другого меда. Хотя ферма находилась на дальнем краю прихода, и они не принадлежали к той социальной группе, с которой мы могли бы общаться как равные, нас связывала уйма всяких дел. Во-первых, церковь — миссис Рид была, кроме того, первым лицом в Союзе матерей — а это значит, часто приходилось передавать туда разные сообщения и просьбы. Потом, во время войны, продукты… мой отец только головой качал при виде столь скандальных нарушений Священного Закона о Пайке, но по всей деревне шла тайная торговля сливками, маслом, яйцами, курами, «жирными кроликами» (мясо незаконно зарезанной свиньи). Жили мы неплохо, прибегая к нескольким источникам. Это смахивало на уплату десятины натурой, как утверждала тетя Милли. Но главным источником снабжения был для нас Торнкомб.

Я влюбился в ферму задолго до этого. Она стояла уединенно, прижавшись к крутому, поросшему лесом склону, окруженная садом в своей собственной долине и обращенная на юго-запад. Простой, побеленный дом, который отличало только одно — простое, но массивное каменное крыльцо с выбитой над ним датой: 1647. К этому крыльцу, к его простоте я привязался еще ребенком; в нем тоже была вера. И к тому, какой он внутри; здесь всегда стоял характерный девонширский запах, крепкий и духовитый; пахло старым коровьим навозом, сеном, воском; он был удобный и необычайно обжитой. Кое-что из посуды хорошего фарфора, тяжелая, старинная мебель и никакого дешевого барахла — линолеум, клеенка, — заполнившего в это время обычные фермы в нашей округе. В Торнкомбе кухня не была средоточием жизни, хотя обыкновенно они ели здесь. Вероятно, это было связано с тем, что главную роль в семье играли женщины. В те годы я там из-за этого сам себя не узнавал. Существовали классовые различия, как всегда суетилась вокруг меня миссис Рид, угощала чаем, лимонадом, а когда решили, что я достаточно взрослый, и стаканом сидра; сын священника, почетный гость; Даниэл вдруг замечал, что неестественно говорит, или вернее, это было единственное место, где его неизменно беспокоило, что он так говорит. И потом от него веяло каким-то таинственным теплом, ощущением какой-то внутренней жизни, какой-то благодати, которой нам не хватало в доме викария, хотя наш был и больше, и просторнее, да и сад наш был несравненно лучше. Отчасти это, наверно, было связано с