мечущиеся удары церковного колокола разбудили сон и наполнили душу тревогой, жутким сознанием неотразимости надвигающегося мгновения.

– О, как страшно! – шепнул кто-то сзади и две руки, прекрасные, в синеве сумерек мертвенно-бледные, обвили его шею.

Холод проник и в его душу, он повернулся к ней и вдруг что-то беспомощное в ней сжало его сердце тоскою и горячею любовью.

Нежно обняв, он осторожно повёл её и, посадив, целовал её руки, плечи, платье. Целовал полный благоговения к ней, полный сознания предстоящего ей мученичества. Это была безмолвная, сильная и жаркая молитва ей, её страданиям.

II

Стихло всё в доме. Спят или притаились и только там в углу, где спальня, и красная лампадка бросает свои багровые лучи, – движение и стоны, боли и отдых и опять безмолвная тишина ночи.

Взошла луна и светит. Сад необъятный, весь залитый обманчивым светом. Из серебра и блеска деревья убегают в какую-то даль или бездну. Бесконечная даль. Какие-то тени прозрачные, светлые движутся, скользят и берут власть над душой, таинственную и сильную. Что-то прильнуло, точно заглядывая, к окну и уж убегает, оставляя в душе следы очарования, напряжения и страха.

И снова стоны, дикий взгляд туда, где в красных огнях переливались ризы иконы, – бесконечно чужой всему живому.

Сильнее боли. Ближе и ближе выходит из мертвенного просвета дня что-то страшное, неотразимое. Вышло и дико схватило свою жертву. Целый океан страданий, в котором захлебнувшийся последний безумный вопль смешался с первым криком появившегося на свет нового существа.

И стихло сразу всё.

Смерть или обморок?

Так не похоже на смерть.

Розовеет и ещё нежнее лицо. Точно откинувшись, чтоб лучше видеть, она смотрит из полуопущенных век ещё живыми глазами туда, где в первых лучах солнца шевелится маленькое красное тело.

А там, в раскрытых окнах, праздничное утро, торжественное, нарядное.

В лучах солнца, в блёстках росы сверкает сад.

Тихо, всё замерло в избытке блаженства и только листья таинственно шепчут друг другу радостную весть:

– Вероника, Вероника…