помещался фамильный герб.

– Садитесь, пожалуйста, и извините, что я вас оставлю ненадолго. Сегодня я один дома, и если вы хотите есть, мне надо самому раздобыть что-нибудь для вас.

Как только хозяин вышел, Вильон вскочил с кресла, на которое он, войдя, опустился и принялся осматривать комнату с вороватой кошачьей страстностью. Он взвешивал на руке золотые кубки, перелистывал фолианты, ощупывал щит фамильного герба и материю на мебели. Он поднял занавески у окон и увидел, что в окна вставлены дорогие цветные стекла с рисунками, насколько он мог рассмотреть, воинственных сюжетов. Затем он встал посреди комнаты, сделал глубокий вздох и, задерживая его, с раздутыми щеками, оглядывался кругом, поворачиваясь на пятках и как бы запоминая каждую особенность этой комнаты.

– Семь золотых блюд, – сказал он, – если бы их было десять, я бы рискнул… Прекрасный дом и прекрасный старик-хозяин. Да помогут мне все святые!

Услыхав шаги возвращавшегося по коридору старика, он снова бросился в кресло и со скромным видом стал греть ноги перед печкой.

В одной руке хозяин держал блюдо с кушаньем, в другой – кувшин вина. Он поставил блюдо на стол и знаком предложил Вильону придвинуться к столу; подойдя к буфету, он взял с него два кубка и наполнил их вином.

– За ваше благополучие! – сказал он, степенно чокаясь с Вильоном.

– За наше знакомство, – отвечал поэт, становясь смелее. Простой человек из народа с большим уважением отнесся бы к любезному старому сеньору, но Вильон слишком зачерствел; он слишком высмеивал всегда важных бар и считал их такими же негодяями как самого себя. С прожорливостью набросился он на мясо, а старик, откинувшись назад, смотрел на него со спокойным любопытством.

– У вас на плече кровь, сударь, – сказал он.

Монтиньи должно быть, тронул его окровавленной рукой, когда Вильон выходил. Он выругал про себя товарища.

– У меня нет никакой раны, – пробормотал он.

– Я и не думаю этого, – спокойно возразил хозяин. – Участвовали в какой-нибудь драке?

– Да, нечто в этом роде, – с содроганием подтвердил он.

– Быть может, кто-нибудь убит?

– О, нет, никто не убит, – сказал поэт, все более и более смущаясь, – просто играли в карты… Убит по несчастной случайности. Я не принимал в этом участия, да сразит меня Господь, если лгу, – добавил он возбужденно.

– Одним негодяем стало меньше, надеюсь? – заметил хозяин дома.

– Да, вы правы, – согласился Вильон, окончательно успокоенный. – Негодяй, каких мало можно найти между Парижем и Иерусалимом. Было противно смотреть на него. Полагаю, вы видели мертвых в своей жизни? – добавил он, взглянув на развешанное оружие.

– Многих, – сказал старик, – я бывал на войне, как видите.

Вильон опустил нож и вилку, которые он только что поднял.

– Были ли среди них плешивые? – спросил он.

– О, конечно, были и с седыми волосами как у меня.

– Я не о седых думал; волосы у того были рыжие.

У Вильона опять появился приступ дрожи и смеха, но он победил его, выпив большой глоток вина.

– Мне не по себе, когда я думаю об этом, – продолжал он, – я знаком был с ним, будь он проклят! Не понимаю, дрожу ли я оттого, что вспоминаю о нем, или вспоминаю о нем, потому что задрожал?

– Есть у вас деньги? – спросил старик.

– У меня только маленькая монетка, один грош, – ответил поэт, смеясь. – И ее-то я достал в чулке умершей потаскушки. Она была, бедняжка, так же мертва, как Цезарь, холодна как камень, и с обрывком ленты в волосах. Тяжелое время года зима – для волков, волчиц и таких бродяг, как я.

– Однако кто вы такой? – перебил старик. – Я Ангеран де ла Фелье, владетель Бриэту. Кто же вы, кем можете вы быть?

Вильон встал и сделал почтительный поклон.

– Я зовусь Франсуа Вильон, бедный магистр здешнего университета. Я немного понимаю толк в латыни, но еще больше в разных пороках. Могу сочинять стихи, баллады, хороводные песни и всякие другие такие вещи, и очень люблю вино. Рожден, говорят, на чердаке и умру, по всей вероятности, на виселице. Могу прибавить, сеньор, что с этой ночи я ваш покорнейший слуга!

– Ни в коем случае не слуга, а гость мой на сегодняшнюю ночь, но и только.

– Гость очень признательный, – вежливо сказал Вильон и выпил вино с молчаливым поклоном в сторону хозяина.

– У вас, очевидно, есть хорошие способности, – начал старик, постучав пальцем по лбу, – большие способности; вы учились, имеете ученую степень, и, однако, берете деньги с умершей на улице женщины. Разве это не воровство своего рода?

– Это тот род воровства, какой постоянно практикуется на войне, – возразил Вильон.

– Война – поле чести! – сказал хозяин гордо. – Человек рискует своей жизнью во имя короля, Бога и его святых ангелов.

– Оставьте, пожалуйста! – сказал Вильон. – Если я действительно вор, то разве я также не рискую своей жизнью и притом при более тяжелых условиях?

– Вы это делаете для выгоды, а не для чести.

– Выгода? – повторил Вильон, пожав плечами. – Бедняку нужен ужин, и он достает его. Так поступает и солдат во время похода. Чем иным являются все эти реквизиции, о которых мы столько слышим? Если они и не доставляют выгоды тем, кто занимается этим делом, все же это убыток для того, у кого все отнято. Военные попивают вино, сидя у огня, в то время как какой-нибудь мещанин кусает свои ногти, доставляя им вино и топливо. Я видел многих пахарей, раскачивающихся на деревьях по всей стране; да, я видел однажды тридцать трупов на одном вязе – все они имели чрезвычайно жалкий вид – и когда я спросил кого-то, за что они были повешены, мне объяснили, что они не могли наскрести достаточное количество денег для нужд войска.

– Такие вещи, к сожалению, неизбежны на войне, и люди низкого происхождения должны все исполнять с преданностью. Правда, некоторые начальники действуют очень жестоко. Действительно, есть военные, которые не лучше разбойников…

– Вы видите, что сами не можете провести разницы между воином и разбойником, а что такое вор, как не отдельный разбойник с осмотрительностью в действиях? Я краду кусок баранины, пусть хоть целую ножку, не обеспокоив никого. Фермер поворчит немного, но от этого не съест меньше за своим ужином, и так же будет доволен тем, что осталось. Вы же ездите с торжеством, с трубачами впереди, и отбираете целое стадо овец, да еще безжалостно бьете фермера при такой сделке. У меня нет трубача. Я бродяга и пес, и смерть на виселице еще слишком хороша для меня, – что же делать! – Но если вы спросите фермера, кого он предпочитает, вы увидите, кем из нас он больше тяготится и кого больше проклинает.

– Сравните же нас обоих, – сказал хозяин, – я стар, крепок и пользуюсь уважением. Если бы мне завтра пришлось