партию, пошел учиться в рабфак, закончил пединститут, немецкое отделение. Дело свое любил и от учеников требовал если уж и не любви к языку, то во всяком случае старанья, в этом спуска не давал и собственной дочери, с ней даже дома разговаривал по-немецки. Вот и выучил на беду. Как началась война, отец ушел добровольцем на фронт.

— Помню, третьего июля было, Сталин речь говорил по радио: «Братья и сестры», и прочее такое, — рассказывала Лиза. — Папа прибежал уже в форме, обнял нас с мамой и Лесей, прощайте девочки, наверное, не увидимся. А здоровущий был, как медведь, в деда пошел. Того Потапом в деревне прозвали, от него и детей — Потаповыми… А ты мне — «фройлен», дурила… — Николай то и дело взглядывал на нее, изумленно отмечая, что зэковские лохмотья вовсе не гасят сияния ее красоты.

— Остались мы одни с мамой, она худенькая такая была, я в нее пошла. Еще сестренка у меня, я говорила, Леся…

— Леся? — запоздало удивился Николай. — А у меня сестренка — Лейсан. Почти Леся! И еще одна есть Зульфия.

— Пусть твоим, Коля, не будет того, что нам досталось… Немцы пришли, стали всех регистрировать. Кого — на работу, а кого и сразу за город — в балку. Меня в госпиталь погнали, горшки да судна носить. А лет-то мне было всего пятнадцать, силенок никаких. Но куда деться — вкалывала, зато питалась и домой еще приносила Леське и маме. С ранеными, с немчурой, нахваталась практики разговора, да я и так уже неплохо ихний язык знала. Начальство заметило, вызвали, говорят, пойдешь переводчиком. Вот и вся моя, дорогой матрос, вина.

— Да-а… не повезло вам. — Николай взглянул на часы. — Уже тринадцать. Извини, Лиза, мне на вахту.

— Ой, и мне пора! — Она схватила закопченную железяку, ударила по куску рельса, привешенному к передку кухни. — О-бед! Разбойнички, супостаты, подходи питаться!

— Минуточку, моряк, можно на два слова? — Остановил Николая охранник. Они были ростом вровень — матрос и конвойный. На губах охранника скользнула усмешка.

— Я тебя что хотел предупредить, ты с этой немецкой овчаркой того… поменьше. Понял?

«Овчарка… Сам-то ты пес…» — неприязненно подумал Николай, но спросил осторожно:

— А что я ей сказал?

— Это не важно, а общаться не положено. Я тебя предупредил. Так что гляди, без обиды. — И конвоир отошел, поправляя автомат на груди.

Из твиндеков поднимались заключенные, пристраивались в очередь, гремя котелками и мисками. Лиза взобралась на приступок кухни и черпала варево из парящего котла, покрикивая: «Получай, разбойнички, со дна пожиже, добавки не будет!» Льняные волнистые волосы трепал ветерок, щеки девушки разрумянились. Николай отвел от нее глаза. «Овчарка? Да никогда не поверю! Сам-то ты легавый…» — вновь подумал он, поднимаясь на мостик.

* * *

К вечеру небо затянулось, ветер потеплел и повернул к югу против часовой стрелки — верный признак ухудшения погоды. И точно. Едва Николай сменился с вахты, как повалил мокрый снег. Во всех пяти твиндеках зэки установили нары и теперь, скользя по талому снегу и чертыхаясь, сооружали из досок на палубе гальюны-туалеты — по одному против каждого трюма, укрепляя их клиньями и распорками.

Палуба «Полежаева» ограждалась не фальшбортами как на большинстве торговых судов, а здесь их заменяли цепные релинги, натянутые на невысокие стойки. Конструкция эта удобна тем, что во время шторма захлестывающая палубу волна без всякой задержки выливается вновь за борт; но зато и выходить из помещений в штормовую погоду опасно: смоет за борт.

О том, что ожидает «временные удобства» — дощатые гальюны — при первом же шторме, предупредил капитан судна Берестов начальника конвоя Роберта Ивановича Майского, сухощавого человека лет под пятьдесят, похожего в своих массивных роговых очках с толстыми стеклами на завзятого книжного червя, по недоразумению одетого в форму энкаведе. Майский невозмутимо кивал, слушая капитана.

— Как я вас понял, в случае шторма полторы тысячи единиц спецэтапа останутся без сортиров?

Капитан поморщился.

— Именно так. — Берестов, моряк еще старой, дореволюционной закваски, свободно владевший несколькими иностранными языками и увлеченный китайской поэзией, вообще-то вполне терпимо относился к определенным словечкам, слыша их от людей необразованных, грубых, диких, но физически страдал, когда их употребляли те, кому, кажется, следовало бы ценить чистоту русского слова.

— Боюсь, что и кухни рискуют быть смытыми за борт. Говорю это вам в виде неофициального «морского протеста». То есть мы, команда, предпримем все возможные меры. Остальное придется списать на форсмажорные обстоятельства, океан. Вы все сделали, Роман Романович? — капитан повернулся к стоящему у порога боцману, сутуловатому человеку с красным лицом, белой, густой шевелюрой и яркими василькового цвета глазами.

— Так точно, — произнес Роман Романович сиплым с мороза голосом.

— На своего боцмана я надеюсь, — сказал капитан, — и все же…

— Ну что ж, все понятно, значит, и кухни снесет вместе с сортирами… — с видимым удовольствием повторил не понравившееся капитану слово Майский.

Не терпел начальник этапа чистоплюев, полагавших, что все на свете можно решить, опираясь на некие выработанные веками правила. «Нет, дружок, мерси. И белые капитанские перчатки ты прибереги для вечера вальсов, а мне предоставь сортиры. Сунуть бы тебя на сутки-другие в камеру с мальчиками, осужденными по 136 или 141 за убийство и изнасилование, ты бы у меня завопил: «Стрелять, стрелять их!» А я с такими день и ночь колупаюсь, мне поручено страну очищать, чтоб такие, как ты, после раскланивались и помахивали вежливо ручкой».

— Ну что ж, если смоет удобства — обойдутся без них, не велики господа. — Он поправил массивные очки. — Наша задача — погрузить этап здесь и по счету высадить на причале в Нагаево. Сумеем мы при этом организовать двухразовое питание и одноразовое посещение сортира — вопрос не главный.

— А я считал, что вы и мы обязаны обеспечить людям элементарные человеческие условия…

— И ошиблись! — почти весело возразил Майский. — Речь идет не о «людях», как вы подчеркиваете, капитан, а об опасных преступниках. Страна воевала, а они отсиживались в плену, воровали, работали на немцев. Это им вы хотите обеспечить жизненные условия? — Точки в линзах дрожа остановились. — У меня они расстреляли всех родных в Черновцах. До единого человека! А теперь я им буду чаи разносить?! А вот! — и Майский согнул руку, сделал неприличный жест. Капитан вновь сдержался.

— Наверное, не все они поголовно были карателями? — усомнился он. — И в плен далеко не все попали добровольно?