пес. Около колодца стояла женщина. Она долго разглядывала Устина издали и, не узнав, принялась доставать воду. Устин подходил к своей хате, до половины утонувшей в снегу. Крыша с наметенным сугробом напоминала сахарную голову, поставленную на маленький ящичек. Иней крупными иглами лежал на обмерзших окнах и стенах. Устин, минуя протоптанную дорожку, шагнул через сугроб и боком влез в дверь.

— Здравствуйте, — сказал он, поеживаясь.

Растаял ворвавшийся в горницу пар. Перед Устином, опустив руки, стояла она, его мать. Склонив набок голову и прищурившись, она разглядывала незнакомого человека с заросшим лицом и серыми впалыми глазами.

— Ай не узнаешь, мать?

Она вздрогнула:

— Господи!

На лице матери, как и четыре года назад, то же выражение удивления и страха. Устин протянул к ней руки. Старуха, словно защищаясь, закрыла лицо и со стоном бросилась к сыну. Устин стоял несколько томительных секунд в тяжелом оцепенении. В его руках судорожно билось немощное тело матери. По его щекам катились слезы. Он не мог говорить и смотрел то на красное пламя печи, то на снежную голубизну окон. Прижав седую голову к своей груди, Устин тихо шептал:

— Ма-ать... мама...

А она, обвив руками шею сына, тряслась в рыданиях и покрывала его лицо поцелуями:

— Дитятко мое отыскалося!.. Устюша, родной...

И долго не могла прийти в себя, плача и причитая.

— Мать... ты успокойся... Садись... вот тут рядом, а я погляжу на тебя, старая.

А мать утирала быстро бегущие слезы и тихо говорила:

— Устин... не чаяла я видеть тебя, и явился ты, ровно с погоста.

Немного успокоившись, но все еще продолжая всхлипывать, она достала из-за иконы какие-то бумажки. Устин взял их и узнал свои письма с фронта. Среди них был конверт с казенной печатью. Устин пробежал глазами ровные строки, четко выведенные равнодушным писарским почерком:

«Ваш сын Устин Хрущев, рядовой кавалерийского полка, в бою под Молодечно... пал смертью храбрых».

— Да-а, — покачал головой Устин. Он понимал, что вновь рожден для матери и что страшная весть, заключенная в этих коротких строках, принесла ей неизбывное горе.

— А каково было мне, Устлнушка...

Устин сбросил на лавку котомку, шинель и, обняв старуху, сказал:

.— Береги эту грамотку, мать. Я, стало быть, долго еще поживу.

Старуха засуетилась по горенке, шлепая опорками. В печи вспыхнула солома. Закипел чугун воды. В хате было светло и тепло, а в окно бил розовый луч солнца, разрушая голубой ледок.

' Устин разделся, снял сапоги и, глядя на сброшенную ветошь, улыбнулся. Сапоги с коротенькими голенищами, с подошвами, усеянными железными шипами, были заработаны у немецкого фермера. Австрийскую шинель он добыл у пленного рязанца. Где сейчас рязанец? Дома или еще скитается на чужбине? .. Мерлушковую шапку Устину дал в России красногвардеец, вместе с куском хлеба, и сказал: «Иди, братишка, ко двору, повидай сродственников да вертайся к нам».

Но тяжелый далекий путь позади. Устина охватывает ощущение покоя. С наслаждением, впервые за долгое время, он опустил в теплую воду грубые рабочие руки и стал мыть голову. А мать, подбрасывая в печь солому, повела немудреную повесть. И все то, что она говорила, было ново и неожиданно.

Помнит ли он Ерку Рощина, крепко сбитого парня, которого никто не мог одолеть в кулачном бою? Конечно, помнит... Ерка вернулся домой безногий. Жена его умерла от тифа, оставив троих ребятишек. А помнит ли Устин двух братьев Карасевых? Один чеботарь, а другой гармонист, без которого не собиралась ни одна вечеринка и не игралась ни одна свадьба? Оба убиты в шестнадцатом году. А не забыл ли он пастуха Степанцева Митроху? Как же забыть этого веселого рассказчика. .. Вскорости после призыва выслали его домой. Тронулся он умом. Все ходит по деревне да посмеивается, словно чему-то радуется. Наберет кусков хлеба да отнесет Еркиным ребятишкам. А если встретит Ерку, идет за ним безотвязно и ухмыляется. Должно быть, полюбился ему калека-воин. Просйт, бывало Ерка споймать Митрошку да подвесть к себе. «Расцелую, говорит, я его. Сколь добра он мне делает, да тронулся он, не поймет, поди, мою благодарность». Летось вернулся Селезнев Антон, это тот, которого не раз секли в холодной избе за норовистый характер, за дерзкое слово, за то, что сучкой обозвал молодую щетининскую барыню... Пришел Антон домой, а хата забита. Все повымерли, а младший братишка невесть где пропал. Погоревал-погоревал парень, да и подался опять на войну, стало быть, теперь на гражданскую. Весточки о себе никакой не подает, да и кому же?

Будто сквозь чуткий и настороженный сон слышал Устин слова матери. Поверить в то, что Ерка безногий, братья Карасевы убиты, пастух Митроха безумный,

$ было трудно. Устин представил себе друга юности Митяя Пашкова. О нем он не спрашивал... Да. Митяя нет... Последний путь, мгновенный и страшный, проделал он с Устином в 1916 году под Молодечно.

Эскадрон перед атакой стоял в укрытии, ожидая команды. Помнит Устин, как в сердце шевельнулся холодок, помнит, как седоусый вахмистр, сощурив глаза, повернулся к эскадрону и сипло крикнул: «За мной! В атаку! Марш-ма-арш!.. И рванулись они с Митяем, словно стрелы, выпущенные из лука, обменявшись прощальными взглядами. Вихревой ветер свистел навстречу, барабаном гудела бежавшая под ним земля. Эскадрон шел развернутым строем. Лошадь вынесла Митяя вперед и влево. И, что было силы, крикнул тогда Устин: «Ми-и-тяй!..» С диким гиком и воем сошдись в смертельной схватке эскадрон конногвардейцев и отряд немецких «гусаров смерти». В какое-то мгйовение увидел Устин, как на всем скаку под копыта немецкой лошади рухнул его друг Митяй... Кровавый туман застилал глаза. В ярости сгорало Устиново сердце. И уж не помня себя, пришпорил Устин коня и понесся очертя голову. По полю мчались лошади, потерявшие всадников. Опамятовался Устин, когда увидел, что оторвался от своих, повернул, да поздно.

Его со всех сторон окружили гусары и что-то злобно выкрикивали. Были они в черных меховых шапках с эмблемами из белых черепов и