Анатолий Домбровский Великий стагирит

Глава первая

Богам было угодно, чтобы он появился в Академии седьмого таргелиона^[1], когда ее обитатели праздновали день рождения своего учителя Аристокла, мудрейшего из мудрых, прозванного Платоном, а все афиняне — день рождения Аполлона Дельфийского, чьи пчелы некогда наполнили медом, собранным с цветов горы Гметт, рот младенца Платона, наделив его таким образом сладчайшим словесным даром.

Самого Платона не было в Академии.

— Он снова в Сиракузах, — сказал Аристотелю привратник. — И в этот час пирует с тираном Дионисием. Отправляйся в Сицилию, если хочешь увидеть Платона.

— Тогда проводи меня к тому, кого Платон оставил вместо себя, — попросил Аристотель. — Я чужестранец, я прибыл из Стаги́ры. Если нет Платона, я готов учиться у его учеников.

— Я передам твои слова Эвдо́ксу, а ты подожди, — сказал суровый привратник и, закрыв калитку, неторопливо направился в глубь двора, где за деревьями белели стены дома Платона.

Аристотелю следовало бы, конечно, сначала разыскать македонского консула Никанора, к которому у него было письмо от сестры Аримне́сты.

— Ты найдешь дом Никанора во Внутреннем Кера́мике, рядом с харчевней Тимоли́та, по правой стороне, — говорила Аристотелю на прощание Аримнеста. — Запомни. Он поможет тебе найти жилье и обменяет твои деньги на афинские.

Аристотель любил свою сестру. И теперь, вспомнив о ней, улыбнулся. Многие годы она заменяла ему покойную мать, похороненную на Эвбе́е. Когда корабль, на котором он плыл из Стаги́ры в Пирей, шел вдоль берегов Эвбеи, Аристотель, думая о матери, заплакал. И этими слезами, как ему тогда подумалось, он простился не только с могилой матери, но и с родиной, и с юностью — со всей прошедшей жизнью и тем, что наполняло ее.

Аримнеста определила ему в спутники педагога^[2] Нелея и повара Тиманфа, повелев первому никогда не оставлять своего господина одного, а второму — кормить его, как если бы тот был его сыном.

Пока Аристотель разговаривал с привратником, Нелей и Тиманф сбросили с плеч свою ношу — сундуки, в которых была одежда и необходимый скарб, и улеглись в тени под деревом, прячась от жары, которая преследовала их сегодня с самого утра, с того самого часа, как они ступили на землю Аттики. Таргелий — месяц сочной зелени в Стагире, утренних туманов, тучных облаков, с которых щедро льются теплые дожди, месяц прохладных морских ветров. Пирей же встретил их жарой и пылью, а дорога от Пирея до Афин показалась в десять раз длиннее, чем была на самом деле: земля дышала зноем, на камни нельзя было ступить босой ногой, а мухи так и липли к потному телу. И хотя Аристотель нанял повозку, уплатив возничему два обола, это немногим облегчило их страдания: повозку трясло на каменистой дороге, и у Аристотеля от этой тряски до сих пор болели спина и грудь; а слепни, которых отгоняли от себя хвостами мулы, садились на людей и больно кусали, так что и ноги, и руки теперь нестерпимо чесались.

— Искупаться бы и смазать тело маслом, — вздохнул Нелей, который тоже страдал от укусов слепней. — Надо было сразу идти к проксену. Надеюсь, у него есть баня. Или к реке. Есть в этом пекле где-нибудь река? Я сомневаюсь…

Фракиец Нелей был крупным мужчиной лет сорока, голос имел низкий и зычный; люди, завидев и услышав его, всегда сторонились, уступали дорогу. А мальчишки никогда не приставали к Аристотелю в присутствии Нелея. Да и взрослые тоже. Аримнеста послала Нелея с братом в Афины, ценя в нем как раз эти качества: силу и грозный вид. Хотя Нелей — Аристотель знал это лучше других — был, в сущности, человеком добродушным и даже мягким, но умел казаться иным.

Повар Тиманф был молчуном. Некоторые люди, видевшие его редко, считали даже, что Тиманф нем. А потом, услышав однажды слова из его уст, бывали поражены сначала чудом — «немой Тиманф заговорил!» — а потом странностью Тиманфа, введшей их в заблуждение: его молчаливостью.

Когда корабль вошел в гавань и причалил у восточного берега Канфара, у главной торговой пристани, забитой кораблями, прибывшими из разных стран, многолюдной и шумной, Нелей принялся болтать не переставая, стараясь указать Аристотелю на то, что видел сам, так что Аристотель вынужден был даже прикрикнуть на него и сказать: «У меня тоже есть глаза, Нелей! Уйми свой язык!» — хотя то, что они увидели на пристани, могло поразить хоть кого.

Никогда Аристотель не видел столько кожаных мешков с зерном — целые горы. Огромная площадь была заставлена пифосами с соленой рыбой. Корабль, прибывший следом за ними с Эвбеи, привез многочисленное стадо овец, которое блеяло, перегоняемое по трапам с корабля на пристань. Грузчики снимали с других кораблей бычьи туши, рулоны парусного полотна, карфагенские ковры, амфоры с вином и маслом. Здесь же, чуть поодаль от причалов, шла бойкая торговля сицилийским сыром, родосским изюмом и фигами, египетскими и лидийскими сладостями, финикийской пшеничной мукой и сирийскими пахучими смолами.

— А что привозят из Фракии? — стал приставать к Тиманфу Нелей. — Ты знаешь, что привозят в Пирей из Фракии?

— Чесотку, — ответил Тиманф. И это было единственное слово, которое он произнес сегодня.

Возвратился привратник. Отпер калитку и сказал:

— Схола́рх Эвдо́кс спит. Я не решился разбудить его — он всю ночь наблюдал за звездами. Не велено его будить.

— Но я хотел бы с кем-нибудь встретиться. Неужели никто не может принять меня?

— Кто ты? — спросил привратник. — Велено спросить тебя, кто ты.

— Я Аристотель, сын асклепиада Никомаха, лекаря македонского царя Ами́нты. Никомах умер. Моя мать из Халкиды, что на Эвбее, Фести́да. Мать умерла. Мне восемнадцать лет. Я приплыл из Стаги́ры, где моя родина. Хочу, чтобы Платон стал моим учителем…

— Я передам твои слова Спевси́ппу, — сказал привратник. — Жди.

— Спевсипп — это кто? — остановил привратника Аристотель. — И не могу ли я сам рассказать ему о себе?

— Ты не знаешь, кто Спевсипп?! — Привратник взглянул на Аристотеля с презрительной усмешкой. — Эфеб, вот что сказал Платон о невеждах: «Невежда — самое дикое создание из всех, существующих на земле».

Тогда поднялся Нелей, подошел к калитке и сказал привратнику:

— Тот, кто оскорбляет своего гостя в доме, — свинья. Но тот, кто оскорбляет его уже на пороге дома, — червь, живущий в свинье. Пропусти моего господина! — потребовал он тем самым голосом, от которого шарахались встречные.

Но привратник