душой — жена да двое детишек. Домик на той стороне деревни.

Виктор прислонился к косяку.

— А прошлые долги?

— Так я помню, Палыч, — мелко и радостно закивал Елоха. — Ты сплюсуй…

— Дим, там к восьмидесяти тысячам уже.

— Да ниче.

Правда, испуг перед огромностью суммы на мгновение мелькнул в глазах. Но затем Елоха сморгнул, поскреб щеку, что-то кумекая, отер ладони о штаны.

— Палыч, я отработаю.

— А то ты раньше не грозился!

— Палыч! — Лицо Елохи сморщилось, выражая нетерпение и душевную жажду. — Я ж с пониманием. Завтра. Седня я болею, но завтра я у тебя как штык. Ты войди в положение! Я хоть детям чего куплю.

Холод кусал голые ноги.

— Кончал бы ты… — вздохнул Виктор, запахиваясь, но недоговорил. Бесполезно. Будто Елоха и сам не знает. Детям, видишь ли!

Прикрыв дверь, он поднялся в дом, мазнул взглядом по окнам, не подсматривает ли в щель занавесок проситель, и присел перед разве что не столетнего возраста, но еще крепким, основательным буфетом. Остатки фигурной выточки, тонкие, витые, металлические скобы ручек, мозаичное стекло верхних шкапчиков. Как еще такую красоту умудрились втиснуть в узкие двери? — мельком подумалось ему. Или весь дом вокруг него строился?

В темных недрах основания нащупалась тяжелая чугунная продолговатая посудина. То ли супница, то ли утятница, черт разберет. Виктор сдвинул крышку.

В последний раз он снимал с книжки тысяч сто пятьдесят, восемь ушло на хлеб, двенадцать на макароны. Да, еще двадцать на консервы. С нынешними ценами, пожалуй, пора уже снова пылить в сберкассу, что-то они как на дрожжах…

Но зато демократия, и каждый свободен сдохнуть.

Пошелестев купюрами, Виктор вытянул десятитысячную и пятитысячную банкноты. Сколько там портвейн сейчас? И вообще…

Кляня себя за несообразительность, он поднялся, расколупал узкую форточку окна и, запуская в комнату стылый весенний воздух, спросил:

— Тебе сколько нужно-то?

Елоха, усевшийся на лавку, вкопанную у дома, подскочил к окну. На кепке таяла снежная гусеница.

— Так, Палыч, сколько не жалко.

— Ты мне конкретно…

— Может, добьем до ста? Круглое число.

— А отдавать когда?

— Ну, Палыч… — Елоха обиженно моргнул. — Я по возможности. Я завтра у тебя… С самого утра, раненько. Солнышко встанет, а я уже.

— Сколько портвейн стоит?

Елоха шмыгнул носом.

— Подорожал. Надежда говорит, девять триста.

— Сейчас.

Виктор захлопнул форточку. Впрочем, откладывать обратно пятитысячную не стал. Тетрадь на столе от свежести дрогнула листом, напомнила, что циферки надо бы записать. Учет-с. Хотя, наверное, бесполезный.

Значит, пятнадцать. Чтобы не только…

Елоха приветственно махнул кому-то рукой. Виктор пересек комнату, к окну, из которого следил за фургоном, забрался коленом на диван, царапнул занавеску. По кривулине улицы, огибая глинистую колею, тяжело катил себя в инвалидной коляске Егорка Соболев.

В прошлом году, в мае, его, комиссованного, привезли из Чечни без ног. Правая была отрезана по ступню, левая — почти по колено. Посекло осколками. Хорошо, коляску подарил какой-то комитет. Но мать вроде бы копила на протезы.

Сам Егор ничего не копил — всю небольшую пенсию по инвалидности предпочитал спускать на сигареты и водку.

На лице Егорки курчавилась редкая бороденка.

Было ему не больше двадцати, и Виктор не мог долго смотреть в его светлые, какие-то детские глаза — все казалось, что и его вина есть в беде парня. Гнусная, сучья вина накликавшего, накаркавшего, подтолкнувшего к катастрофе.

Иногда Егор брал у него что-нибудь почитать. Правда, ему почти ничего из библиотеки Виктора не нравилось — все было то тяжелым, то занудным. Коваль разве что да Дюма пришлись ему по душе. "Легко после них, — обмолвился он как-то. — Не снится ничего".

Одет Егор был в непременные камуфляжные штаны и обтрепанный бушлат с донельзя черными рукавами — пачкались, когда крутил колеса кресла, и уже не отстирывались. Уши красные, стрижка под "ноль".

Виктор отвел взгляд.

Сунув ноги в резиновые тапки, с деньгами в кармане ватника он вышел к Елохе, ковыряющему траур из-под ногтей.

— На.

— Ух ты! — обрадовался Елоха, сжав купюры в кулаке. — Ну, я побег? А завтра, Палыч, ты знаешь, завтра я у тебя.

Он застегнул пиджачок на пуговицы.

— Соболю помоги, — кивнул Виктора на еле выгребающего из грязи Егора.

— Это — пожалуйста, — повеселевший Елоха взял "под козырек". — Слушаюсь, Виктор Палыч!

И пошлепал к инвалиду напрямки, сначала утонул сапогом в колее, затем героически его вытащил, затем, измызгав полы пиджачка, все же выбрался на твердое и схватился за ручку-перекладину у спинки коляски.

— Куда тебя, Егорка?

— В…опу! — ответил ему Соболев.

— А че? Отвезу!

— Ну и вези!

Виктор уже почти вернулся в дом, когда из-за Шаркуновского сарая вынесло Егоркину мать — куртка накинута на ночнушку, ноги голые.

— Куда? — завопила она, махнув зажатой в кулаке тряпкой. — Я вам дам!

— Газуй! — сказал Егорка Елохе.

Елоха заржал конем и, высоко вскидывая колени, — рот до ушей — завихлял коляской по мокрой глине. Виктор с тревогой подумал: опрокинутся ведь, идиоты.

— У-ху! — взмахнул руками Егор. — Давай вторую!

— Момент!

Елоха, оскальзываясь, принялся набирать скорость.

Когда Егоркина мать поравнялась с застывшим на крыльце Виктором, коляска уже скрылась за поворотом к магазину.

— Виктор Палыч, ну вы посмотрите — ну ни стыда, ни совести!

От бега на щеках Лидии расцвели красные пятна.

У нее было крупное, не лишенное привлекательности лицо. Прямой нос. Четко очерченные губы. Большие глаза. Глаза, правда, глядели уж слишком мягко, податливо, беззлобно. Безотказно глядели они, по-коровьему. Вам можно, говорили они. И ему можно. Всем можно. Я — ласковая.

Одно время Лидия ходила к Виктору, то ли испытывая, то ли наоборот, желая соблазнить, но от его заторможенности дело далеко не пошло, и между ними установились странные, почти родственные отношения. Она рассказывала ему о Егорке, о его ногах, о том, как она массирует их утром и вечером, разгоняя кровь ("Рубцы белые с синим, а книзу мяса совсем нет"), как он орет, как падает с кровати, как она прятала поначалу от него ножи и бритву, думала, полоснет себя, ее; смеялась над деревенскими мужиками, шастающими к ней по ночам ("А то ж кавалеры задрипанные! Надышат водкой в окошко — примешь, Лидия? А мне — что? Я уж после первенца — бездетная").

Виктор слушал, а пальцы зудели — записывай!

Только получалось все одно — умножение скорби. А где умножение радости? Не было радости в такой жизни.

Он запоздало понял, что