- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »
А. Г. Туркин Ходатель
На Егорьевском станичном сходе горланили на этот раз особенно свирепо. Никто решительно не желал слушать других, и каждый, широко разинув рот, гневно сверкая глазами, выбрасывал, будто камни, тяжелые, иногда обидные слова… Молчаливым слушателем был только атаман станицы Гусев — грузный, красный казак, с длинными пушистыми усами. Все смотрели на красное, крепкое, как репа, лицо атамана, на его жирный, гладко выбритый подбородок и упрямо, назойливо кричали все разом, бросая слова, кованые гневом… Станичный писарь Ивашкин, обращавший на себя внимание сизым и пухлым носом, делал вид, что пишет, но — на самом деле — рисовал на бумаге почему-то крупную блоху… И мучительно размышлял о ревизии, которую собиралось делать войсковое хозяйственное правление… А сход все сильней волновался. Послушные до этого люди кричали так, что атаман пугливо сжимался, а писарь Ивашкин еще ниже склонялся над огромной расплывшейся блохой… — Скоро строевых лошадей будем продавать. — И продадим. — Черт с ними. — На войну, так первых нас? — А теперь издыхай с голоду? — Лошадей всех смотали. На ком весной пахать должны? — Атамана запряжем: сможет. Не надолго смолкли, умаялись. Атаман воспользовался этим и проговорил робко: — Ссуды будут разрешены всем… Откроются столовые… Опять, как порох, вспыхнули разом: — Жди эти ссуды окаянные! — К весне придут — когда подохнем! — С нас так скоро дерут! — В одну секунду. — Постановить приговор — чтобы сейчас помогали. Кричали еще долго и составляли приговор, где постановили просить кого следует о немедленной помощи казакам. И в приговор всем хотелось вписать обидные, гневные, страстные слова, но писарь Ивашкин ловко смягчал выражения, и приговор вышел деликатным и почтительным. Молча подписывали и уходили, как волки, злые и упрямые, готовые на все… Атаман следил неподвижно, а писарь звонко скрипел пером на бумаге…Начальство собиралось уходить, когда дверь медленно отворилась и в правление, вместе с морозным облаком, вошел высокий, костлявый мужик с робким и несколько наивным лицом. На этом лице не было совсем растительности, и голубые глаза смотрели доверчиво и кротко. Мужик низко поклонился атаману, потом писарю, потер большие, изветренные руки и потоптался на месте, моргая ясными, доверчивыми глазами. Атаман, надевая шубу, покосился на мужика и коротко спросил: — Зачем? Мужик полез за пазуху, достал какую-то бумагу, подал атаману и сказал тоненьким, совсем бабьим голосом: — Мы по доверию, значит… — По какому доверию? — От общества, значит… по доверию… Ходатель, значит. Атаман подал бумагу писарю. Тот пробежал и ухмыльнулся. И сказал мужику: — Айда с господом богом. — Да в чем дело? — спросил атаман. — Тоже ссуду и хлеба просят. Это — разночинцы, Иван Миколаевич; живут на казачьей земле… Мы здесь ничего не можем сделать. — Конечно, Тебе надо к земскому… Вы — не казаки. Нам своих бы прокормить… На какой статье проживаете? — На вашей, на казачьей… — Да где это? — Три версты отсель: на Козьем. — Знаю. Сколь домохозяев? — Десять, значит, дворов… — Хм… К земскому надо; вы не казаки… Мужик взял бумагу, сложил ее аккуратно, сунул за пазуху и развел руками: — Диковина. Нигде не принимают нас. Ровно не одному царю служим. — Ну, айда со Христом, — махнул рукою писарь. — Иди с богородицей… — Уйду, почтенный, уйду… Тоже вот ись хочем… — Все разве слопали? — спросил атаман. — Все зачистили — теперь у всех свистит. Скотину, значит, кончили еще осенью… Дров порубить на продажу нельзя: ваш лесок… У кого корма остались — пока этим и держатся; продают в городе. Скоро и это зачистим… Беда. Совсем беда. И не знаем — куда обратиться: везде, значит, не принимают нас. А за землю много лет платим вам… В аккурат платили. — Вишь, вы не казачьего сословия… — Брюхо-то у всех одинаково, господин атаман: ись просит. — Иди, иди. Мужик вышел из правления и медленно направился к гнедому мерину, привязанному у столба. Мерин стоял неподвижно, закрывши глаза пушистыми ресницами, отвесил нижнюю губу и дремал… Его впалые бока, острый, измызганный хребет, покрытый снежинками, и низко понурая голова с отвислой губой — точно подчеркивали, что впереди, в пляске и свисте метелей, идет черная, костлявая нужда, цепкая и нахальная, как пьяная, бесстыжая женщина. Что страшно далеко еще до ясных, солнечных дней, до кудрявой зелени, до росистых ночей в полях, когда гибкое, веселое ржание, как звон металла, дрожит за зелеными перелесками… Мужик отвязал мерина, ласково заглянул в его грустные, слезящиеся глаза и сказал вслух странно упавшим голосом: — Айда, Гнедко… Бают, надо к земскому… Сел в сани и заворотил лошадь. Гнедко тяжело и не-уклюже поворачивался и, кажется, думал: «Не привыкать, хозяин: всю жизнь ездим по начальству…» Легонькой трусцой добрались до квартиры земского. Как раз земский принимал прошения, хриповато ворчал на то, что люди «вечно судятся», и сам он, худой, как щепка, с землистым лицом и острым кадыком на тонкой дряблой шее, производил гнетущее серое впечатление… Точно кто-то, такой ненавистный и склизлый, раздуваясь от жадности, сидел внутри человека и сладострастно высасывал кровь, краски, звучный голос, молодой нежный смех… Когда дошла очередь, мужик подал бумагу земскому. Тот мучительно сдвинул брови, долго всматривался близорукими, глубоко впавшими глазами в написанное и, наконец, пожал худыми, костлявыми плечами: — Не понимаю. Что это? — Это доверие, ваше благородие: ходатель я. — Какое доверие? — От общества, значит, полномочие, ваше благородие… На пропитание домохозяев хлопочу. Доверие, значит, мне, Антипу Ветошеву… — Не понимаю. Настоящая неподдельная тоска звучала в голосе у земского. Как будто совсем не читал прошения, не вдумывался в слова мужика, а все мучительно слушал, как тот пухлый и жадный, притаившийся внутри, сосал жизнь по каплям и сушил, как зной раскаленный — степь, — молодость, смех звонкоголосый… Слушал и как лунатик спрашивал: — Вы… крестьянин? — Так точно. Из хрестьян будем… Вятской губернии… — Вятской? — Так точно. — Как зовут? — Антипом, ваше благородие, Антипом, а фамилия — Ветошев… — Вы просите помощь? — Так точно. Потому, значит, скоро караул будем кричать: ни хлеба, ни кормов. А до весны еще тю-тю, ваше благородие… — Так. А где вы живете? — У казаков на статье… На казачьей, значит, земле: на Козьем. Земский
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »